Рута Шейл - Вещные истины

Но я не вижу ни окон, ни фонарей – не считая тех, газовых, с Кройц-штрассе. Ничего.

Это «ничего» наполняет меня паникой. Развернувшись на пятках, я на полной скорости несусь обратно к дому Бескова. Девушка в баварском платье ждет на ярко освещенном крыльце.

– Что… за… чертовщина?..

– Отсюда можно выйти, только если у тебя есть ключ, – поясняет она и протягивает мне руку. – Меня зовут Ольга.

Если бы она сказала «Лизель», я сошла бы с ума. Впрочем, она невероятно милая, и ее присутствие немного успокаивает.

– Ольга, – повторяю я в попытке собрать разбегающиеся мысли. – Насколько я понимаю, войти без ключа тоже не получится. – Она согласно кивает. – И у тебя он есть.

– Да.

– Так выпусти меня отсюда!

– Не получится. Мой ключ предназначен для меня одной.

– Тогда кто может?..

Она шутливо хмурится. Все верно, ответ мне известен…

– Хотя бы позвонить отсюда реально?

Мой мобильный демонстрирует отсутствие сети. Видимо, вышками сотовой связи Кройц-штрассе обделили.

– Чтобы позвонить, нужно выйти на Салтыкова-Щедрина.

– А у меня нет ключа, – договариваю я. – Просто замкнутый круг. Он обо всем позаботился, верно? Я добровольно сдалась в тюрьму.

– Здесь не тюрьма. Здесь убежище.

Ольга берет меня за руку, и мы возвращаемся в дом. Я покорно бреду вслед за ней, декорации отматываются в обратном порядке: причудливая лампа над перилами, мраморные ступени, картины, ковер, двери, двери и снова двери – и Бесков, как и раньше восседающий в кресле посреди небольшой библиотеки. Ольга деликатно оставляет нас наедине.

– Так значит, я у вас в плену.

Когда он улыбается, в мрачноватой комнате словно вспыхивает маленькое солнце.

– Ты в плену своих предрассудков и нежелания видеть вещи такими, какие они есть. А здесь ты гость, причем, весьма почетный.

– Гость, который не может вернуться домой.

– И снова ты прешь по рельсам навстречу летящему поезду, вместо того, чтобы сойти на безопасную дорожку… Дом твоей бабушки сгорел. Кто-то шарил в твоих вещах. В тот момент, когда ты была рядом, убили ни в чем не повинного парня.

– Марк погиб из-за брата.

– Ой ли?

Вот уж точно «ой»… Сцепив пальцы в замок, я по давней дурной привычке начинаю покусывать ноготь.

– Хотите сказать, что опасность грозила не Герману, а мне?

Он стоит гримасу и комично разводит руками.

– Почему?.. – Но Бесков даже не думает давать мне подсказку. Движения его правой руки напоминают взмахи дирижера. – Потому что я судья?

Вытянутый указательный палец как бы намекает – угадала.

– Но откуда им это известно?

– Тебе видней.

Бодро расставшись с креслом, он подходит к холодному камину и берет с полки кисть. Обмакнув ее в крошечную чернильницу, скупо и точно наносит на камень портала один из рейсте. Сложенные домиком поленья занимаются пламенем. Поначалу слабое, оно разгорается, крепнет, и вот уже вся комната наполняется уютным потрескиванием.

– Сожги его.

– Вот только не говорите, что вы тоже судья! Мы могли бы объединиться в коллегию…

– Сожги, – перебивает он. – Прямо сейчас. Да, то самое, чем ты размахиваешь направо и налево, подставляя людей, которые могут даже не подозревать, что они рейстери. Да рисунок же! – стонет он так, что становится ясно – моя тупость сию секунду загоняет его в могилу.

Я судорожно лезу в рюкзак за блокнотом и отдаю его целиком, потому что не понимаю, какой из моих невинных сюжетов так неугоден Бескову. Не удостоив вниманием многочисленных Трампелей, он вынимает лист с алфавитом рейсте, комкает его и швыряет в камин. Все остальное возвращается ко мне в целости и сохранности.

– Тебя учили не доверять бумаге?

Бумага болтливей самых злых языков…

– Увидев, какое количество рейсте ты любезно изобразила в своем блокнотике, любой мало-мальски толковый шеффен сразу поймет, что с тобой что-то нечисто, и либо ты тоже шеффен – но всех своих они знают в лицо – либо судья-недоучка без пятнадцатого рейсте. А шеффенам, знаешь ли, крайне невыгодно, чтобы ты вступила в наследство. Кресло судьи сейчас свободно. Понимаешь, что это значит?

Его привычка задавать себе вопросы и самому же на них отвечать неимоверно раздражает. Пожар, обыск и смерть Марка – на моей совести. Кому-то я очень мешаю, вот на что намекает Бесков. Сам же он достает откуда-то салфетку с резким запахом женских духов, стирает нарисованный Рейсте Огня с обстоятельностью учителя, смывающего со школьной доски карикатуру на самого себя, и вещает менторским тоном:

– Власть низов. Беззаконие. Анархия.

– А мы, значит, «верхи», – напрягаюсь чуткая к любым проявлениям социальной несправедливости я.

– Не мы, а ты, и если бы некоторые не прерывали мой рассказ криками с места и выбеганиями из аудитории, то сейчас мы общались бы как один умный рейстери с другим умным рейстери, а не…

Я наблюдаю за тем, как пламя, лишенное поддержки знака, медленно угасает, и вдруг мне становится дико смешно. Мы оба выглядим идиотами. Наш разговор происходит в невидимом доме на улице, уничтоженной бомбардировками семьдесят лет тому назад. Да еще Бесков неожиданно точно уловил мою учительскую ассоциацию. Я всхлипываю и зажимаю ладонями рот, но становится только хуже. Звуки, которые я издаю, напоминают скорее истерику, чем нормальный здоровый смех.

– Простите, я… – Он протягивает мне платок, и я принимаю его с благодарностью. – Если еще не поздно, мне было бы интересно узнать окончание истории.

– Отрадно слышать.

Вместо того чтобы вернуться к разложенным на столе листам, Бесков снова пускает в ход чернильницу. На сей раз он просто уходит через третий рейсте. Оставленный им знак выглядит ужасно сердито. Я сижу в одиночестве, разгоняя рукой зеленый дым, с мыслями о том, что наверное обидела хозяина дома своим неожиданным приступом веселья. Но не проходит и десятка минут, как он возвращается, балансируя подносом. Я прихожу на помощь: беру самое хрупкое – до прозрачности тонкие фарфоровые чашки – и приземляю их на стол. Бесков благодарно кивает.

– Я начал этот рассказ… – говорит он, разливая по чашкам исходящую паром жидкость с терпким травяным запахом. – Чтобы ты поняла, кто такие шеффены и что толкает их на убийства других рейстери. Как это часто случается, вначале было благое намерение. Во всяком случае, Рихард Кляйн считал его именно таким. Они с Вильгельмом действительно вскоре перебрались в особняк, занимаемый прежде судьей Нойманном, но несравненно более приятные условия жизни, к сожалению, ничуть не облегчили состояние самого Рихарда. Каждый раз, когда ему приходилось судить рейстери, повинного в преступлении, в его душе оставалась незаживающая рана. Он был близок к тому, чтобы принять цианид и таким образом положить конец своим мучениям, и только истовая религиозность удерживала его от этого шага. Вильгельм не мог оставаться равнодушным к страданиям самого близкого друга. Он рвался разделить их, принять на себя хотя бы часть того гнета, который постоянно ощущал Рихард.