Рута Шейл - Вещные истины

– Каким? – спрашивает он вызывающе.

– Големом, – шепчу я. – Солдатом с мраморными глазами.

– А…

Его шатает так, словно что-то снова и снова толкает в плечо.

– Я говорил тебе про тесты. Если бы ты хоть немного подумала, то еще тогда поняла бы, что раз я жив – значит, прошел их все. А раз я прошел их все, значит, меня нужно пристрелить при первом удобном случае. Ты упустила свой шанс.

Тесты… Тот самый «экзамен на смерть». Я просто не придала этому значения – подумаешь, тесты, мало ли что они означают… Мало ли, как можно их обойти. Он ведь сам убеждал меня в том, что невиновен. Что не делал осознанных выборов – просто стал винтиком в огромной неумолимой системе… и вот теперь, когда механизм не только заржавел, но и разобран на параграфы учебников истории, один-единственный неприлично сверкающий винтик рассчитывает запустить его вновь.

– Последним испытанием преданности было вот что, – заговаривает Бесков и не спеша достает пистолет, очень похожий на тот, который я видела у Террановы. – Меня привели в пустую комнату и дали оружие. Сначала я увидел мать, а потом и отца. Я заранее знал о том, что мне придется выбирать, и не удивился, но Рихард решил усложнить задачу. В их руках были ружья… и мы стояли напротив и смотрели… Стояли и смотрели. Я помню звук, как будто где-то тикал огромный метроном. Я знал, что как только наше время истечет, мы все будем расстреляны. Отец и мать могли бы убить друг друга, и это засчиталось бы мне как победа. Но они бросили ружья и обнялись, и протянули ко мне руки, ожидая, что я поступлю так же… Они думали, что я захочу умереть вместе с ними.

– И ты…

– Застрелил обоих, потому что у меня не должно было остаться родных. Никого, кто мог бы назваться моей семьей. Никого, кто видел меня в той комнате таким, каким я стал, и кто помнил бы меня прежним.

– Заранее знал, что придется выбирать?..

Он коротко кивает.

– И… готовился?

– Не в том смысле, как ты это себе представляешь.

– Ты – не человек.

– Я не человек, – соглашается Бесков, глядя поверх моего плеча. – А теперь, когда мы это наконец-то выяснили, сними мантию, она тебе больше не понадобится. Я освобождаю род Нойманнов от обязанностей судьи.

Мантия – дурацкий, ничего не значащий символ, но именно сейчас я держусь за нее обеими руками.

– Ты не можешь так поступить. Я никому не причинила вреда. У тебя нет оснований.

– Будут, – говорит он устало. – Ты убьешь рейстери.

Я ошибалась. Сильнее всего жар адского пламени ощущается не там, среди толпы, а здесь, где нет огня, зато есть Бесков и его сложенные на груди руки, серо-зеленый китель, низко расстегнутый ворот рубашки, и есть я, и между нами – Герман, но не только он.

За его спиной – Матиаш Шандор, и в любой другой ситуации я посчитала бы это хорошим знаком, однако нож с кровостоком и грязные потеки на лицах обоих дают понять, что как минимум один пришел сюда не по доброй воле, и именно он болезненно морщится, стараясь не наступать на правую ногу, но поскольку руки ему никто не подает, получается плохо.

Я перевожу растерянный взгляд обратно на Бескова и получаю едва заметный кивок: «Да, этого».

– Раз вам нужны формальности, – говорит он лениво, – давай, расскажи ей про дом.

– Про какой еще дом?..

Я смотрю на Германа, но спутанные волосы скрывают его лицо. Снаружи гулко бухает музыка.

– Дом в Гердауэне, разумеется, – морщится Бесков, раздосадованный молчанием Террановы. – Дом, который он приметил задолго до твоего появления и за которым следил, чтобы убедиться, что хозяев там нет, зато есть много чего интересного…

– Дом в Гердауэне, – повторяю я бестолково.

Голос Германа звучит сдавленно и жестко.

– Я ничего не брал.

– Сам – нет, потому что побоялся, изобразил чистоплюя. Но твой дружок… Как его там… Махно? – Темные кудри едва заметно приходят в движение, что призвано означать согласие. – Вот он охотно пошел на сделку.

– Герман.

Он наконец-то поднимает голову. В глазах стоят злые слезы.

– Я не знал, кто хозяева, и не знал, что он подпалит дом. Когда ты появилась там вслед за мной, он испугался, психанул и…

– Тайник, – любезно подсказывает Бесков. – Она должна знать про тайник.

– Хабар из дома мы прятали в лесу, – признается Герман и снова хмуро глядит себе под ноги. – Скорее всего, Махно его уже загнал.

Бесков разводит руками с таким покаянным видом, будто бы лично виноват в том, что с моими друзьями и врагов не надо.

– А теперь отдай ей нож.

Матиаш приближается. Мгновение спустя я чувствую в ладони чуть влажную рукоятку и сжимаю ее неловко, совершенно не умея того и не желая.

– Все просто, – доносится откуда-то издалека голос Бескова. – Тебе не обязательно его убивать. Ты сделай вид, а все остальное я потом… сам.

Сделать вид?..

«Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу».

Герман не передумал. И смотрит на меня, как смотрел тогда – с растерянностью больного ребенка, который не понимает, отчего ему так плохо и очень хочет, чтобы кто-то сильный и взрослый избавил его от страданий. И эта добрая надежда, улыбка в уголках губ, глаза… Взгляд попрошайки, которому стыдно, но очень надо, взгляд старика, ставшего обузой любимым внукам, взгляд калеки, который играет на гармонике в мороз, а вокруг стайкой вьется малышня…

– Иди ты к черту.

Нож с глухим лязгом летит в темноту. Улыбка Германа меркнет. Бесков тяжело вздыхает и отмахивается от нас, словно от назойливой мошкары.

– Нет так нет.

– Ты обещал! – вскидывается Матиаш, о котором я почти забыла, и принимается ощупью разыскивать нож в том углу, куда я его зашвырнула.

– Обещал – при условии, что она будет мертва, а Лист останется цел.

– Лист, – бормочет он, – Лист. – И шарит в карманах, а затем протягивает Бескову ту часть, которую сумел заполучить. Бесков не глядя мнет бумагу в кулаке и произносит странное:

– Тогда пляши, когда играют.

– Судьей должен стать я!

Так вот оно что… Услуга за услугу. Матиаш, Матиаш, не для себя стараешься!

– Кого ты спасаешь?

Вопрос остается без ответа. В глазах правнука Секереша плещется тупое упрямство фанатика, который твердо намерен заполучить лоскут одежды Христа. Я успеваю подумать о горькой иронии: формально их с Эмилем разделяет целое поколение, фактически они сошли бы за братьев.

– Кого пытаешься вернуть? Мать? Сестру?.. Терезу, верно? Прошло слишком много времени, Матиаш, ты не сможешь…

– Тебя это не касается, – шепчет он и одним стремительным рывком оказывается рядом. В голове вспыхивает абсурдная мысль, что он хочет отобрать у меня мантию, и я выставляю перед собой руки жестом жертвы ограбления, готовой отдать все ценное, только бы не били, но ладони неожиданно упираются в горячую и влажную от пота ткань, и волосы Германа щекочут лицо – он крупно вздрагивает, почти подпрыгивает, будто в каком-то комичном видео с изображением драки мимов: один делает вид, что протыкает другого кинжалом, а тот дергается раньше, чем нужно, трясет головой, встает, шатаясь, и притворяется, что стреляет – и тут уже первый хватается за грудь, по которой расплывается краска из раздавленного под рубахой пузыря, и пятится до тех пор, пока не натыкается на стену, по которой сползает, картинно бледнея, и рисует спиной размашистый алый росчерк. Второй глядит на него, вытирая с губ густую темную пену, делает шаг вперед – зрители уверены, что сейчас соперники встанут плечом к плечу и застынут в низком поклоне, но вместо этого тот, что еще держится на ногах, падает рядом с поверженным врагом и лежит, разбросав руки и ноги, и только рукоятка ножа в центре его груди едва виднеется в полумраке сцены – финал неприлично затянут, а занавес все не опускается, не загорается свет, и двое продолжают лежать, невзирая на бурные овации, после которых обычно принято прощаться и расходиться по домам.