Рута Шейл - Вещные истины

Только теперь, когда Бесков не может меня видеть, невыносимое напряжение сменяется конвульсиями: я трясу головой, стучу зубами, руки и ноги ходят ходуном, и с этим ничего невозможно поделать. Я начинаю чувствовать, как облепила спину и грудь мокрая от пота футболка, невыносимо холодно, в голове – ни единой мысли, будто Бесков забрал их все, выжал, выпил до дна, и я уже никогда не смогу согреться и никогда не подумаю о чем-то обыденном вроде того, купить ли художественную тушь в ближайшем магазине подороже, или заказать через интернет, сэкономить, но подождать. Я вообще ни о чем больше не подумаю…

Стоит платформе со скрежетом пришвартоваться в знакомом каменном мешке с исчирканными рейсте стенами, огарки свечей в кованых чашах люстры вспыхивают по кругу – это Бесков позаботился о том, чтобы мне было не слишком темно. Стоит, наверное, там, внизу, и ловит каждый звук точно так же, как это делаю я. В шахте подъемника глухо завывает ветер.

Вот он, круг Секереша, лежит у наших ног. Знаки сделаны рукой моего предка Готлиба Нойманна. Я вдруг отчетливо вижу их обоих – судью с длинной, как у Бескова, кистью в руках и вороном кружащего по комнате черноволосого мадьяра Ласло. На столе – бутылка вина и два бокала, чтобы отпраздновать победу над смертью; «Por Una Cabeza» из патефона, беспокойная суета приговоренных кроликов, у которых нет причин в эту самую победу верить. Равно как и у меня.

Я спрыгиваю с подъемника и замираю, глядя на Германа – впервые со дня нашей встречи он не хмурит брови и не морщит лоб; он безмятежен, уголки губ чуть приподняты в полуулыбке; он выглядит почти счастливым, смерть ему к лицу. Возможно, там, где он сейчас, лучше, чем здесь, но я не могу ему этого простить, я не отпускаю его, какой бы ни была история, написанная для нас Бесковым, я не хочу узнавать ее одна. Только не без тебя. Прости.

«Прости», – шепчу я, ненавидя его за то, что он меня бросил. «Прости», – и сбрасываю его на пол, и падаю сама, сбивая колени и локти. «Прости, прости, прости», – в рассыпавшиеся пряди волос, в спертый воздух комнаты, в небеса, которые не слышат. Три немыслимых рывка до центра круга. Шум в ушах, привкус крови во рту, комната будто бы выцветает, меркнет свет, глохнут звуки. Я кладу липкие ладони на грудь Германа и опускаю на них голову. В темном провале шахты резонируют голоса. «Макс! Макс!» – повторяет Ольга и спрашивает о Германе. Она совершенно не напугана. Должно быть, Бесков пообещал очередное приключение. Да будет так. Приговоренным к смерти завязывают глаза. Это правильно. Я догадываюсь о том, что Бесков увел их всех, по воцарившейся вдруг тишине.

– Это я найду тебя, Макс, – тихо говорю я сквозь злые слезы. – Я обвиню тебя во всем, что ты сделаешь. И возьму за руку.

Его голос, кажется, звучит прямо в моей голове.

«Ты не судья и никогда ею не станешь».

– Иди ты к черту, Макс. Иди ты к черту…

Где-то далеко начинает обратный отсчет невидимый метроном. Клац – и вправо – клац – и влево. Где спрячет их Бесков? Вне всяких сомнений, в доме на Кройц-штрассе. Судья Нойманн, разумеется, согласится принять в своем доме министерия и его друзей. Я вспоминаю костюмы и платья, будто бы купленные в винтажной лавке, которые наперебой примеряли все, включая меня, в Убежище, и вынужденно признаю дальновидность Бескова – внешний вид ребят вопросов не вызовет. Будь он проклят, проклят, проклят, думаю я, мягко покачиваясь на волнах дыхания Германа, и только на третьем проклятии понимаю, что это значит.

– Гер…

То, что казалось мне ударами метронома, было ни чем иным, как уверенным биением сердца.

– Гер, Гера…

Мокрый от испарины, он открывает глаза и глядит на меня, не узнавая.

– Гера!

Он сбрасывает мои руки и жадно дышит. Хватает воздух раскрытыми губами, медленно хлопает ресницами, сжимает и разжимает пальцы.

– Гер, ты что-нибудь помнишь? – Он отвечает слабым кивком. – Тебе нужен врач. Ты сможешь вернуть нас домой?

Герман снова кивает. Его молчание вселяет невнятную тревогу. У меня даже мелькает мысль о том, что он разучился говорить. И еще он не пытается встать. Обмакнув палец в лужу собственной крови, рисует третий рейсте прямо возле себя, опускает на него ладонь и лежит так, прикрыв глаза. Я накрываю его руку своей в надежде помочь и почти обжигаюсь. Ошибка Секереша?.. Или отчаянная попытка смерти отстоять свое право на тех, чей черед уже наступил? Ее возмущенное «куда? не отдам, не пущу» и костлявые пальцы, вцепившиеся в рукав. Пока тонкая зеленая линия заключает нас обоих в спасительный прямоугольник двери, я пытаюсь затереть знаки чертовой формулы скомканной судейской мантией. «Это самый последний раз, – обещаю я клятвенно, и мне кажется, что стиснутая на плече Германа рука слегка ослабляет хватку. – Больше никто ничего у тебя не возьмет, вот, взгляни! Им не восстановить этот круг. Только отдай мне его. Отд…»

– Домой? – спрашиваю я, почуяв неладное, но мы уже проваливаемся куда-то вниз, по ощущениям, совсем неглубоко: так опускают в могилу гроб, не бережно, а желая поскорее отделаться, и гнилой деревянный ящик распадается от удара – нас принимает земля.

Как только я открываю глаза и осматриваюсь, безносая жрица раскатисто хохочет. Ее смех звенит в ушах, когда я вижу разбросанные вокруг очага отсыревшие поленья, утлую циновку, на которой лицом вниз лежит Герман, кровать с панцирной сеткой и гнилым матрасом, рваную сетчатую занавеску и два пыльных железных кувшина за нею – больше здесь нет ничего.

– Герман, где мы? – Я в панике подбегаю к окну, хватаюсь за подоконник, с которого тут же взмывают в воздух крупные хлопья пыли, и рукавом протираю кругляшок в замызганном стекле.

Едва пробиваясь сквозь перистые облака, бледный солнечный диск висит над верхушками деревьев. Лес и поле утопают в белесом мареве. Самый безысходный на свете русский пейзаж – ни намека на жизнь, не говоря уже о медицине.

– Герман, за что?

Я швыряю в него измазанным кровью комом судейской мантии, выхожу из комнаты – половицы под ногами прогибаются так, что каждый шаг угрожает стать последним, – и пинком отбрасываю наружу косую створку входной двери.

Прямо к крыльцу, ступени которого кажутся прямой дорогой туда, где все мы так или иначе будем, подходит огромная полная воды яма. На другом ее берегу чернеют бревна избы с рухнувшей внутрь стен крышей, рядом торчит башенка колодца и поросшая травой лавка-завалинка. Убогая хата за моей спиной, эта развалюха и еще одна, с выбитыми крестами оконных рам – вот о чем вспомнил Герман, когда я попросила вернуть нас домой… Балансируя на краю лужи, я достаю из кармана мобильный телефон. Батарейка показывает унылые два процента. Даже не помню, когда в последний раз его заряжала… Должно быть, примерно тогда же, когда и ела, но о еде сейчас лучше вообще не думать – вместо этого я включаю геолокацию и запускаю «гугл-карты», которые сожрут батарейку в момент, но, возможно, я успею понять, что это за местность. Или – нет…