Рута Шейл - Вещные истины

– «Теперь твое будущее в моих руках…» – повторяю я, глядя на расплывающиеся перед глазами строчки. Мой предок оказался чудовищем. Нужно время, чтобы с этим смириться.

Крошечный огонек охотно перебирается с кончика зажигалки на бумагу и радостно набирает силу, чтобы тут же отправиться в печь.

– Если б моя бабушка и Рауш действовали сообща, у них было бы больше шансов, как считаешь? Но они не доверяли никому, кроме себя. Рауш совершил покушение на Кляйна – тот, скорее всего, выжил бы с этим своим пятнадцатым рейсте, и угодил бы прямиком в плен. Но он отдал свою кровь Бескову… Бабушка попыталась исправить ошибку, застрелив его, однако Бесков ожил… Просто замкнутый круг. Во всем виноват этот чертов круг…

Я сажусь на краешек кровати Германа, который по-прежнему глядит в потолок, но, кажется, дремлет, и кладу голову на матрас.

– Не буду спать. Знаешь, мне кажется, что если я закрою глаза, то наутро обо всем забуду. А я не хочу забывать. Если ты проснешься, уверенный в том, что ты – какой-нибудь беглый раб «тысячелетнего рейха», я буду рядом, чтобы рассказать тебе правду. Ты, конечно, не поверишь, и никто не поверит, ведь все будут уверены, что окружающая реальность – единственно возможная. Но я постараюсь тебя убедить, и тогда мы сможем бороться. Впрочем… – говорю я все тише, разомлев от тепла тела Германа и усталости. – Если фюрер действительно станет судьей, как задумал Бесков, прадедушка Саша никогда не встретит прабабушку Анну, потому что не будет тем врачом, к которому старик Кропп прибежит со своим отрубленным пальцем, и прадедушка Саша не окажет ему первую помощь, а потом не придет навестить, чтобы убедиться в отсутствии гангрены… и не найдет двух убитых горем пожилых людей, вынужденных оставить свой дом и крошечный огород, чтобы уехать в никуда с земли, которая отныне им не принадлежит… а раз так, то бабушка Эльза никогда не родится. Не будет моей мамы. Не будет меня самой… – я ворочаюсь, покрепче прижимаясь спиной к теплому боку Германа. – Если ты уйдешь, Гер. Забери меня с собой. Не бросай меня здесь, пожалуйста. Пожалуйста, не бросай.

«Не могу тебе этого пообещать».

Он стоит напротив окна, склонив голову к плечу, одетый в ту же фрачную пару, в которой танцевал с Ольгой на берегу Преголи в «Риверсайде». Волосы убраны назад, руки за спиной – спокойный, собранный.

«Ты останешься здесь, а я буду следить, чтобы у тебя все шло как надо».

«Как надо никогда уже не будет».

Он подходит, садится напротив меня так, что наши лица оказываются близко-близко, и нестерпимо сладко пахнет: манна небесная, думаю я, манна небесная, хотя никто из живущих ее не обонял.

«Все будет хорошо. Ты только притворись».

«Притвориться?»

«Сделай вид, что любишь. В самый последний раз. Как тогда, на Куршской косе, помнишь?»

Помнишь? Помнишь?..

Мы впали во грех молчания. Гордыня лишила нас дара речи. А теперь наши губы сочатся вином и медом, но горечь вины не избыть – как и то, что слова звучат слишком поздно, и лучше бы им вообще не звучать…

– Это не притворство!

Звук собственного голоса заставляет меня проснуться в стылую серость дня. Я мгновенно оборачиваюсь. Герман глядит с кроткой радостью человека, который долго ждал и наконец-то дождался. Я касаюсь его щеки – ледяная.

– Ты замерз. Надо было меня разбудить… – у меня самой зуб на зуб не попадает, но я стаскиваю себя с пригретого места и начинаю собирать поленья. – Сейчас затоплю, станет лучше. Воды вскипятим…

Герман не отвечает и продолжает смотреть в пустоту.

Я разжимаю руки. Дрова с грохотом рассыпаются.

Герман улыбается. Я кладу ему на веки испачканные в золе пальцы, и на них остается два черных пятна.

Спи в тишине, спи спокойно, мой нежный Освальд. Солнца здесь нет и не будет.

Меня зовут Есения Иллеш. Я – художница из российского города Калининграда.

Лицо Германа скрывается под тканью судейской мантии. Половицы провожают меня отчаянным скрипом. Потревоженная моими шагами вода мгновенно пропитывает обувь. Джинсы облепляют ноги до колен, и я тащу их, тяжелые и мокрые, сама не зная куда.

Меня зовут Есения Иллеш.

Длинная черная тень петляет по примятой траве.

– Арья, – повторяю я, – Арья, Тулага, Сальма… – до тех пор, пока красивые, похожие на женские имена названия не превращаются в бессмысленный набор букв.

Кажется, в целом мире не осталось ничего, кроме деревьев, и это не самый плохой финал истории. Запрокинув голову, я смотрю прямо в промокшее шерстяное небо. Его зовут Арья, Тулага, Сальма. Его зовут Герман. И Есения Иллеш. Нет ничего проще. Нет ничего чище.

– Прости меня, – шепчу я ему.

– Прости меня! – кричу я ему.

И оно отвечает – шелестом листвы, запахом ветра, предчувствием снега. Хрустом камушков под колесами и шумом двигателя.

Обогнавший меня автомобиль останавливается неподалеку. Задняя дверца выпускает немолодую женщину в расстегнутом пальто, и она направляется ко мне с чем-то, похожим на одеяло, в руках.

– Девушка! – звучит на чистом русском. – Вы из лесу? Заблудились? Вам помочь?

Я киваю, и одеяло с теплым запахом чужого дома ложится мне на плечи.

– Сейчас тут столько грибников блуждает, – говорит моя спасительница и подталкивает меня к машине. – Совсем недавно бабушку с внуком искали. Слава Богу, быстро спохватились…

– Где я?

– Уренский район. Мы как раз в Урень едем. Ты с кем по грибы-то пошла? Куда тебя отвезти?

– Страна, – говорю я, слегка заикаясь. – Страна какая?

Она смотрит на меня, как на умалишенную, и морщит лоб.

– Так Россия же, дочь. Пошли-пошли, кофе тебе налью. Ты местная или из Нижнего?

Россия, повторяю я, шагая вслед за ней, как апостол за Христом, и с тем же благоговением глядя на покачивающиеся в прическе седые волосы. Россия – и глотаю слезы. В салоне старенькой «Волги» пахнет табачным дымом.

– Грибов-то хоть набрала? – гудит из-за руля усатый дядька с папиросой в зубах, пока его супруга наполняет крышку от термоса исходящей паром коричневой гущей и протягивает мне пирог в хрустящей промасленной бумаге. – Куда едем?

Я принимаю пирог обеими ладонями и впитываю кожей его тепло.

– Можно позвонить с вашего телефона?

Водитель протягивает мне не новый, но вполне современный смартфон, наверняка щедро отданный кем-то из детей или внуков.

«Алло» звучит, кажется, раньше, чем успевает раздаться первый гудок.

– Эмиль?

– Еся, – отвечает он коротко и страшно, и я понимаю, насколько несправедливо поступила с ним и Настей, когда взяла и пропала без предупреждения, а теперь звоню, как ни в чем не бывало, и прошу приехать за мной туда, не знаю куда.

Про Урень берется объяснить водитель. Спрашивает у супруги номер «пенсионной» банковской карты, та роется в сумке, извлекает оттуда потрепанный блокнот и медленно диктует шестнадцать заветных цифр. Эмиль переводит деньги почти мгновенно – я слышу уведомление об эсэмэске. Дядька смотрит на экранчик и округляет глаза.