Томас Лиготти - Песни мертвого сновидца. Тератограф

Но, пока я читала, настоящая публика вновь заявила о себе шарканьем ног, шепотом и крайне необычным скрипом складных деревянных стульев. А еще я слышала «дьявольское хихиканье»: так я описывала тихий смех того самого проказника, о чьей истории шла речь. Уже в конце чтения откуда-то, с другой стороны зала, раздался громкий стон: казалось, один из стульев упал вместе с тем, кто на нем сидел.

— Все в порядке, — раздался взрослый голос.

Открылась дверь, вспышка яркого света разрушила страшные чары, и наружу вышли какие-то тени. Когда в конце истории зажегся свет, я заметила, что на одном из сидений в последнем ряду не хватает зрителя.

— Хорошо, дети, — сказала ведьма из родителей после непродолжительных аплодисментов для Престона, — пожалуйста, сдвиньте стулья к стене, чтобы освободить пространство для игр и развлечений.

В комнате воцарился тихий шум. Наступила власть детей в масках, которые удовлетворяли свою страсть к сладостям, бессмысленному беспорядку и веселому безумию. Я стояла на границе этого хаоса, болтая с мистером Грошем.

— А что произошло? — спросила я. — У ребенка случился какой-то припадок?

Библиотекарь глотнул сидр из пластикового стаканчика и неприятно причмокнул:

— О, не стоит волноваться. Видите вон ту девочку в костюме черной кошки? Она, кажется, упала в обморок. Но, как только мы вывели ее наружу, ей сразу стало хорошо. Она не снимала кошачью маску все время, пока вы читали, думаю, бедняжка слишком переволновалась или что-то вроде того. По ее словам, она что-то увидела и сильно испугалась. В общем, как видите, сейчас она в полном порядке, и даже опять носит свою маску. Поразительно, как быстро дети все забывают и приходят в себя.

Я согласилась с тем, что это поразительно, а потом спросила, что же привиделось девочке. Я не могла не думать о другой кошке сегодня утром, которая тоже чего-то испугалась.

— Она толком не объяснила, — ответил мистер Грош. — Нечто: оно просто пришло и исчезло. Ну, вы знаете, как это бывает с детьми. Осмелюсь сказать, что вы-то точно знаете — вы же всю жизнь писали о них.

Я притворилась, что знаю, как это бывает с детьми, хотя прекрасно понимала, что мистер Грош говорит не обо мне, а о ней. Не хочется излишне заострять внимание на странном предположении о том, что между мной и моей профессиональной личностью существует раскол, но иногда я чувствую его очень остро. Пока я читала детям книжку о Престоне, то пережила необъяснимое чувство, не узнавая собственные слова. Конечно, писатели часто говорят что-то в таком духе, для них это банальность, и в моей карьере подобное случалось множество раз. Но никогда так сильно. Я читала слова кого-то, кто был мне абсолютно чужд. Их написала какая-то другая Алиса. И я — не она, по крайней мере, теперь.

— Я надеюсь, — сказала я мистеру Грошу, — что не моя история перепугала девочку. У меня и так немало проблем с разозленными родителями.

— О, я уверен, что вы тут ни при чем. Нет, конечно, вы рассказали по-настоящему страшную сказку. Я не говорил, что она не страшная. Но вы же понимаете, сейчас такое время года. Воображаемое должно казаться реальнее. Как ваш Престон. Он же всегда любил Хеллоуин, я прав?

Я заверила его, что он совершенно прав, но дальше развивать тему не стала. Тогда мне совсем не хотелось говорить о «воображаемом». Я засмеялась, попытавшись хотя бы так прогнать мысли о нем. И знаешь, отец, это был твой настоящий смех — пусть всего на секунду, — а не унаследованная пародия.

К всеобщему сожалению, я не задержалась на празднике. От чтения я протрезвела, и мой уровень терпимости упал почти до нуля. Да, мистер Грош, я обещаю, что приеду в следующем году, сделаю все, что вы скажете, только отпустите меня к моей машине и моему бару.

Поездка домой оказалась тем еще испытанием, тревожным и рискованным из-за пешеходов, гуляющих по улицам. Костюмы меня нервировали. (Один и тот же призрак и вовсе был повсюду — худой маленький дух, который, казалось, преследовал меня до самого дома.) Маски тоже. А уж престонские тени, мечущиеся по двухэтажным фасадам (и почему я выбрала именно эту книгу?), и вовсе чуть не свели с ума. Алиса — другая Алиса — легко переносила любое безумие, любой кошмар, в который бросал ее создатель. Этот ужасный преподобный Доджсон. Мне наплевать, есть ли в его книгах что-то, неведомое другим. Я не хочу об этом знать. Как бы я хотела никогда о нем не слышать, об этом развратителе детских умов. Я просто хочу все забыть. «Алиса и исчезающее прошлое». Доктор Гардсмен, принесите свое лекарство в высоких бокалах… но только не зазеркальных.

И теперь я в безопасности, дома, и высокий бокал основательно стоит на столе, наполненный до краев, пока я пишу. Лампа из цветного стекла (сделанная примерно в 1922 году) льет дружелюбный свет на страницы, заполненные за последние несколько часов. (Хотя стрелки часов так и не сдвинулись за то время, пока я работаю.) В окно перед моим столом светит фонарь, и в черном зеркале стекла я вижу лестное отражение себя. Дом безмолвен, а я — богатая писательница-вдова, отошедшая от дел.

Есть ли у меня проблемы? Я на самом деле не уверена.

Я хочу напомнить вам, что пью с самого начала вечера. Напомнить, что я стара и прекрасно знакома с тайнами гериатрических неврозов. Напомнить, что часть меня написала серию детских книг, главный герой которых — настоящий апостол странностей. Напомнить о том, какая сегодня ночь и в какие дали может унести воображение накануне Дня Всех Святых. И тем более мне не нужно лишний раз напоминать вам о том, что наш мир — место более странное, чем мы думаем. И уж точно за последний год он стал таким для меня. И прямо сейчас я вижу, что его странность возросла многократно, — и, скажем прямо, в нем действительно царит какой-то другой порядок.

Первое доказательство. За окном во тьме висит осенняя луна. Я должна признаться, что особо не разбираюсь в лунных фазах («глупых фразах», как сказал бы Престон), но с тех пор, как я в последний раз выглядывала на улицу, она изменилась — как будто развернулась. Раньше ее внутренний изгиб был направлен вправо, а теперь туда обращен внешний, последняя четверть сменилась на первую, или что-то в этом духе. Но природа тут ни при чем — полагаю, все дело в моей памяти. И тревожит меня не луна. Тревожит меня все остальное: то, что я могу разглядеть во тьме, освещенной лишь уличными фонарями. Вроде надписи, которую можно прочитать лишь в зеркале, вроде силуэтов снаружи — деревьев, домов, слава богу, хоть людей нет, — которые теперь выглядят неловко и неправильно.

Второе доказательство. К списку причин моей снижающейся дееспособности я бы хотела добавить неожиданно возникшее отвращение к алкоголю. Последний глоток из стакана, стоявшего на столе, на вкус оказался ужасным, тошнотворным настолько, что я сомневаюсь, захочу ли еще. Я чуть не написала и, чего уж, прямо напишу сейчас, что спиртное словно вывернули наизнанку. Разумеется, некоторые болезни способны превратить любимый напиток в адское снадобье. Возможно, я пала жертвой подобного недуга. Но стоит напомнить, что пусть мой разум и безнадежно опьянен, он всегда оставался in corpora sano [4] В здоровом теле ( лат. ). .