Кристиан Бэд - Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей

Слушая разговоры о Провале допущенных выше, Он узнавал теперь о нём, не подходя близко. Внутренним взором Он видел его весь — от выгоревших от черного огня подступов, от иссушающей серости окраинных земель до багровой темноты в самом сердце. Он мысленно спускался по ярусам страдания тех кусков поглощенного света, что медленно пережёвывала ненасытная пасть Провала. И Он видел, и ощущал сияние торжества духа, исходящее от Башни, был вскормлен им, но…

Он не ощущал середины. Того, что могло бы быть между светом и тьмой, того, что звалось Серединными землями, и куда якобы уходили сияющие глубже… Но куда они могли уходить, когда вокруг были лишь миры света и тьмы? И ничего, НИЧЕГО больше?! И когда Он ощущал это «ничего», его охватывало всё то же сосущее отчаяние, что испытал он, тогда, прикоснувшись по глупости чувствами своими к Провалу.

Существуют ли Серединные земли и …люди? — вот что смущало Его теперь. Действительно ли есть что-то недоступное для Него, или всё это сказки для торжества чуда и духа? Из чего вообще могут состоять эти тленные, за которых, по рассказам, вечность за вечностью бьются с тьмой такие, как Он? И правда ли, что Серединные миры, более плотные, а лۥассаль могут существовать в них лишь объединяя свое естество с естеством тела человека?

О, как Он хотел знать это! Как терзала Его мысль о возможности… даже сегодня! Сегодня! Когда впереди Его ждало величайшее испытание — встреча с самым страшным врагом, самым жутким и невозможным. Он ощущал это. Всё в нем звенело о том, что время его пришло! Что Он достиг предела своей мощи и готов для самой великой битвы!

И оно пришло, Его время.

И всё, что было предначертано — свершилось.

Дорога в миры Пограничья, где Он бился многие эоны лет, привычно разверзлась и приняла Его.

Но этот бой стал последним.

После Он не был уже незнающим сомнений воином-лۥассаль. Ибо воин — всего лишь кувшин, но в нём не пусто.

И Он заглянул сам в себя. И узрел собственную противоположность, возросшую в Нём самом. И Душа Его, на миг, погрузившись в собственное небытие, осиротела вдруг. И Он познал раздвоенность. И окружавшие, уже по меркнущему сиянию вернувшегося, увидели, что Он стал ИНЫМ.

Юные — бежали Его в испуге. Более зрелые допустили Его на средние этажи Башни Познания, где они предавались размышлениям, и их мысли обретали невиданное им сияние и форму…

Но ни что уже не могло утешить Его. Каждый миг перед ним, словно в нелепом зеркале, отражалась часть собственной Его искаженной сущности. Инфернальная! Поглощающая любой свет и любую жизнь! Враг всего живого! Тот самый враг, с которым бился Он век за веком в мирах Пограничья. И не мог победить.

Теперь Он знал, почему.

Никто не в силах победить в бою себя.

И от этих жутких воспоминаний Он почти разрывался на части. Сияние Его тускнело и меркло, выжигая вместе с памятью само Его существо.

И тогда Он решил забыть всё. И погрузился в тоску, ожидая хотя бы небытия, ибо был Он бессмертен. Он так страдал, что умер бы от страдания, если б мог. Он знал, что и Его бессмертная душа может разделиться на сонмы маленьких искорок света, почти неразумных искорок, почти не помнящих… И Он жаждал беспамятства.

Но беспамятство пришло к Нему иным путём. Однажды, светлая, но вымороченная часть души Его, обремененная чернотой страдания, забилась в агонии. И Он вдруг родился в телесном мире. И, пометавшись в ужасе, от жуткой боли, окружающей там нежные ткани души, Он забыл. И был счастлив забыть, потому что одной душе, пусть и светлой, не по силам было то, что познал Он.

И он был рожден в серединных мирах ровно 118 раз.

Мимо него проходили чужие беды и жизни. Его любили. Убивали и мучили. Он радовался и страдал, верил и боялся. И медленно, капля за каплей в нём возрождалась вера.

Вера в то, что мир не может стоять на суетности человеческих поступков. И что, для умеющих видеть, страдания его — лишь иллюзия и морок, закрывающие истинный свет и изначальную тьму.

С каждым новым рождением он стал всё глубже ощущать свою разность.

Он много думал над тем, почему другие телесные идут иными ступенями бытия? В одном из своих тел он, воодушевленный зарождением философии, писал об этом трактаты. В другом — удалялся в монастырь и познавал себя в ограничениях и томлениях тела. Он убивал, пытаясь в предсмертии уловить исхождение некоего бестелесного начала. Он умирал сам, до последнего дыхания описывая, как и что умирало в нём. Он взвешивал умирающих и препарировал их трупы…

Но находил нечто только в себе. Нечто, чего не мог объяснить из открывающихся перед ним всё шире законов бытия. Нечто, опирающееся не на твёрдое и понятное вокруг него, а лишь на некий неподдающийся осмыслению внутренний выбор, непонятное стремление. И он стал познавать это стремление.

Его поступки окружающие стали называть странными. Сам он, тело за телом, всё более терял интерес к внешнему, в поисках чего-то иного, ускользающего, но такого близкого. В иные века, чтобы понять самого себя он прибегал к магии, в иные сражался за то, что считал добром…

И однажды он вдруг понял, что по крупицам добывает-таки из небытия самого себя. Пусть такого, какого отринул. Ведь и Он здесь, в мирах несовершенных казался ему же теперь недостижимым. И, когда он почувствовал, что может принять СЕБЯ, изуродованного раздвоенностью и страданием, память начала возвращаться к нему. И как-то, проснувшись в своем плотном теле, он ощутил, что помнит хоть и не всё, но нечто. И его слабое земное сердце сжалось от страха, потому что почувствовало и небытие пережитого ужаса. Ужаса, имя которому — познание.

И он стал понемногу приближаться к бездне, разверстой в нем самом. Он сам вмещал теперь и Провал, и Башню: светлое сияние колодцем тянулось от него в небо, и черная бездна расстилалась под ногами его. Он не знал, что же удерживает его в Серединных мирах, какая сила не дает ему свергнуться в черный мрак или, оторвавшись, воспарить выше.

И он готовился принять СЕБЯ всего. Победить страх перед тем, что узрел.

Ему было трудно — ведь теперь он был всего лишь человеком из мяса и костей. И только память о сиянии лۥассаль была той верой, что утешала его. Теперь он помнил. Если он закрывал глаза и долго слушал, неведомое сияние согревало. Казалось, оно шло извне, но и он словно был родной его частью. Это было так, словно бы Он, огромный и сияющий, дремал где-то вдали, но малая его же часть бодрствовала вдалеке… И когда сияние Спящего согревало свою малую искру, из глаз сами собой текли слёзы…

Это случилось в Сочельник, когда ткани мироздания особенно прозрачны и тонки. Они прозрачны не потому, что называемый людьми Иисусом готовился родиться именно в этот вечер. Будь так, ночь была бы полна особой болью. Нет, он знал, что Иисус был рожден совсем в другой день, в феврале, когда солнце еще не верит, что совершило поворот, дни дробятся осколками, а в груди по утрам болит и ломит. Однако в Сочельник так много молились звезде, что стал он прозрачен не только для звезд.