Елена Арсеньева - Большая книга ужасов 2018

Как только затихло победное «да!», которое выкрикнул Роман, подхватывая свою засыпанную снегом и грязью куртку, на дорогу, одинокую машину и двоих путешественников обрушилась гнетущая тишина. Пропали все звуки, включая волчий вой, треск веток и завывания ветра.

Из-за деревьев слева от дороги выступила исполинская фигура, больше похожая на галлюцинацию, чем на что-то реальное. Она состояла изо льда, снега и синего пламени, и от нее веяло таким нечеловеческим холодом, что становилось понятно: именно такой холод люди называют «могильным».

Не отрывая глаз от гиганта, Инюшкин прижался спиной к открытому проему машины и пошарил одеревеневшей рукой по спинке водительского сиденья. Нащупав ручку своей сумки, он быстро вытянул ее, извлек оттуда пухлый бумажный пакет и быстро развернул его.

– Мороз-Мороз, иди блины есть! – закричал учитель и изо всех сил швырнул в ледяного колосса содержимое пакета.

Фигура сделала странное движение и отступила за деревья, снова растворяясь в белом мареве снежной метели.

– В машину, быстро! – скомандовал Инюшкин, и через секунду «Лада Калина» уже на всех парах катила в сторону Наровчата.

– А что там было? – через некоторое время спросил Волкогонов.

– Блины жена напекла. А тут я как-то сообразил – это же поминальная еда. На поминках ее едят. Славяне такой едой задабривали Мороза, – ответил Инюшкин. – И заговор этот такой же. Чтобы накормить Мороза – чтобы он ушел.

– Понятно. Ну классно, что вы оказались правы и все получилось.

– Согласен. Только теперь нам есть в дороге нечего…

– Не страшно, я с собой бутеров набрал. И бабушкиных пирожков. Они очень вкусные.

– Замечательно. Тогда не пропадем, – впервые за поездку улыбнулся Дмитрий Николаевич и откинулся на спинку сиденья.

– Вот она, – сказала медсестра, открывая дверь в палату, и сокрушенно добавила: – Только не уверена, что Ирина Сергеевна сможет многое вам рассказать.

Инюшкин кивнул, и они с Романом переступили порог.

В помещении царил полумрак. Шторы были задернуты, а у постели больной горел маленький ночник на тумбочке. Обстановка была очень скромная, пахло затхлостью и больничной едой. На кровати под одеялом, поднятым до самого подбородка, лежала маленькая сморщенная старушка. Она не мигая смотрела в стену перед собой и на посетителей никак не отреагировала.

Дмитрий Николаевич вспомнил черно-белую фотографию, которую видел в потрепанном личном деле, но лежащая перед ним пожилая женщина никак не походила на бойкую Инессу Октябреву. Это уже был больше призрак, чем живой человек. Впрочем, сомневаться не приходилось – перед ними лежала именно она: исхудавшее и сморщенное лицо все так же обрамляло строгое каре, хотя волосы стали совсем белыми и редкими.

На минуту посетители замерли у входной двери, не решаясь пройти дальше в палату. Витала здесь какая-то странная, немного пугающая энергия, которая исходила (и Волкогонов, и Инюшкин могли в этом поклясться) от маленького неподвижного тела на кровати.

Инесса Октябрева давно перестала быть ярой комсомолкой, превратившись в сухонькую старуху, неподвижно лежащую на кровати в полном одиночестве. Что держало ее в этой жизни? Или кто?

– Здравствуйте, – несмело произнес Волкогонов, делая шаг вперед. – Извините за беспокойство, но у нас к вам есть очень важный вопрос.

Парень заметно нервничал. Невзирая на холод в палате (а здесь тоже отопление не справлялось с жуткими морозами последних дней), щеки у него раскраснелись, а на лбу выступила испарина. Он мучительно подыскивал каждое слово, хотя обычно за ним такого не водилось. По сути, слово – это было именно то, чем Роман владел в совершенстве. Но перед этой маленькой пожилой женщиной, беспомощной и слабой, он растерял весь свой запас красноречия, уверенности и юношеского всезнайства.

– Мы из четвертой школы… В Пензе. Помните?.. Вы проходили там практику в тридцатых годах? Ну когда в институте учились…

Роман ненадолго замолчал, ожидая ответа, но старуха под одеялом даже не пошевелилась. Было непонятно – слышала ли она вообще слова мальчишки. В палате снова повисла гнетущая пауза, и все почувствовали, как мгновения замерзают, падая на дно песочных часов сверкающими ледышками. Сверкающими и острыми, как стекло. Тронь – порежешься.

Однако так просто сдаваться Волкогонов не собирался. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, обошел кровать и стал так, чтобы оказаться как раз на линии взгляда Октябревой.

– Ирина Сергеевна, вы помните, как ходили на взрыв Спасского собора, а потом вели урок рисования у младшеклашек? Вы еще вот этот рисунок сделали.

Роман достал изображение странной снежинки и показал старухе. Он держал его аккуратно, обеими руками, чтобы лист не мялся, а снежинка была хорошо видна. Правда, не только забота о том, чтобы женщина разглядела изображение, побуждала старшеклассника обращаться с рисунком именно так. В душе он просто побаивался, что противоестественные изломанные линии не до конца раскрыли всю свою силу, и, если обращаться с магической снежинкой небрежно, может случиться еще больше бед.

Но все усилия Волкогонова не принесли плодов. Конечно, никаких новых неприятностей не было (и это уже хорошо), но Попова-Октябрева осталась к своей снежинке абсолютно безучастной.

Тогда Роман решил еще немного ее подтолкнуть – в конце концов, старушка была в сознании и не казалась невменяемой. А значит, до нее можно достучаться. Парень стал водить по рисунку пальцем и объяснять:

– Вы все изображение словами исписали… Вот, видите? Ну, странные слова какие-то, как будто просто набор букв. Только это не набор! Мы их прочли, слова эти, – и начались жуткие морозы. Нам кажется… Вернее, мы даже уверены, что это связано… И нам очень нужна ваша помощь. Что это за слова? Откуда они взялись? Вы их помните?..

Старуха, все так же молча, лежала в кровати и смотрела перед собой.

– Может, она нас все-таки не слышит? – беспомощно обернулся он к Инюшкину. В глазах мальчишки сквозило отчаяние, он явно не знал, что еще можно сделать.

Дмитрий Николаевич понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он с самого начала предполагал, что возникнут трудности, – все-таки Инессе было уже больше ста лет и надеяться на то, что в таком возрасте она осталась в здравом уме и при полной памяти, вряд ли стоило. Но внутренний голос подсказывал, что до бывшей практикантки еще можно достучаться, что где-то там, глубоко внутри, еще теплится искра той самой ярой комсомолки, какой когда-то была Октябрева.