Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

Как все пацаны того времени, они чаще всего играли в войну. И, конечно, каждый хотел быть красноармейцем или нашим «партизаном». Только Стенька, попробовав один раз, добровольно и сразу принимал роль «беляка» и тут же вызывался в командиры. Хотя пацанам было невдомек, но сам-то он прекрасно осознавал, что делал это исключительно из-за «допроса пленных». Когда рядовые «беляки» ловили кого-нибудь из них и приводили их к «командиру», тот, как и требовали условия игры, должен был попытаться выведать у «пленных» самую главную их тайну – где находится штаб «красных»? Неписаные правила позволяли немного их помучить, но до серьезного рукоприкладства дорываться было нельзя. Стенька же каждый раз с каким-то особым удовольствием переходил границу дозволенного, но, поскольку «красные» должны были держать себя перед врагом героически, мальчишки стойко терпели его издевательства и даже гордились, что «главный беляк» не смог выпытать у них военную тайну.

Однажды пойманным оказался один из первоклашек, прозванный за свой маленький рост и щуплость Воробьем. Когда «беляки», оставив его один на один с «командиром», бросились ловить остальных, Стеньке вдруг впервые стало не просто приятно от сознания того, чем сейчас займется. Он даже как-то сладострастно задрожал, предвкушая удовольствие. Стремясь растянуть его, неспешно привязал пацана к столбу у полуразвалившегося амбара, что чернел в самом дальнем углу детдомовского двора, выкрикнул для порядка несколько вопросов «про штаб». И начал щипать малыша и тыкать заранее приготовленной палкой в худые ребра. «Красноармеец» молчал, сжав губы, потом начал нервно хохотать, хотя на глаза его уже навернулись слезинки. А Стенька расходился все сильнее и сильнее, тычки переросли в удары по бокам и животу, а потом он отбросил палку и принялся бить кулаками. Испуганный пацан закричал, но Стенька уже не слышал этого. Ухватив трепещущую жертву за тонкую шею, он вдруг неожиданно для себя ощерил зубы и потянулся ими к бьющейся под пальцами жиле.

А дальше была мгновенная темнота, потом – боль в скуле и твердая земля под головой. Открыв глаза, Стенька увидел, как детдомовский физрук отвязывает от столба беззвучно всхлипывающего Воробья, лицо и шея которого вымазаны кровью.

Повернувшись к очухавшемуся Стеньке, физрук сжал побелевший кулак.

– Ты че, падла, делаешь? Я тебя, суку, в другой раз на месте убью!.. Упырь поганый!..

Упырь…

Это слово приросло к нему намертво, стало кличкой до конца детдомовских дней. И долго потом еще, уже не известная окружающим, она жила в его собственном мозгу.

И вот теперь снова. «Упырь поганый!..» Два слова, с трудом процеженные сквозь разбитые зубы, оказались для Хмурова неожиданней удара. Он даже отступил на шаг назад, вскинутая рука с металлическим прутом зависла в воздухе. Словно электрическим разрядом пронзило насквозь: «Откуда он знает про упыря?!» А упавший человек, вернее, обтянутый кожей скелет, в который его превратили голод и издевательства, увидев, как среагировал надзиратель, усмехнувшись сквозь боль, добавил:

– Че, угадал? Проняло?!

Он лежал рядом с опрокинутой тачкой, из которой нехотя вытекал прямо на мостки жирный глинистый раствор. Эта глина, замаравшая сапоги только что лениво курившего надзирателя концлагеря, и стала причиной мгновенной вспышки его ярости и последовавших за ней побоев.

«Угадал…» – с облегчением повторил внутри себя Хмуров и, словно скинув ношу, заорал уже вслух:

– Я тебе покажу, дохлятина!

Прут просвистел в воздухе, и конец его пришелся прямо в середину бритой головы. Череп хрустнул, словно переспевший арбуз. Человек уткнулся лицом в грязь и только несколько раз слабо дернул ногами.

Найдя взглядом двух стоящих поодаль «похоронников», надзиратель махнул им рукой:

– Быстро сюда! Оттащите эту падаль в яму!

Зацепив убитого специальными крючьями, «похоронники» потянули его волоком к чернеющему вдалеке рву.

Степан вытащил из кармана шинели дешевый немецкий портсигар со свастикой на верхней крышке, достал папиросу и продолжил прерванный перекур. Пальцы его, сжимающие мундштук, мелко подрагивали. Нет, он волновался не от того, что несколько мгновений назад убил человека: он отправлял этих доходяг на тот свет почти каждый день – то не желающих или не могущих выполнять работу, то попавших под горячую руку, то просто на пари с надзирателями или офицерами. Задели его слова заключенного.

«Ишь, зоркий какой!.. Упырь!.. А ведь и впрямь почти угадал, падла… Ничо, теперь уже никому не расскажет… Упырь… да не упырь, хер тебе, бери рангом повыше…»

Жадно затягиваясь кисловатым дымом, что-то бормоча про себя, он принялся, прихрамывая, ходить взад-вперед по мосткам, заставляя заключенных с тачками боязливо сворачивать в грязь и стороной объезжать обозленного надзирателя, известного свирепостью во всем лагере.

Теперь-то он знал о себе почти все, и чем больше узнавал, тем меньше ему хотелось, чтобы эта тайна стала еще чьим-то достоянием.

Несколько лет назад, перед самой войной, он впервые точно понял, какое наследство получил от отца. И тогда стали понятны и так поразившие его в детстве припадки родителя, и его таинственная смерть, и слезы матери.

Произошло то, что неминуемо должно было произойти, что все детство и юность вызревало в нем. Случилось это вскоре после несчастного случая. Из детдома ему дали направление в лесопильный цех – учеником. Но проработал он там всего с неделю: лопнул трос лебедки, и бревно, которое он принимал на тележку пилорамы, приземлилось на правую ногу, упиравшуюся в рельс. Несколько месяцев провалялся он в больнице, разбитые и вывернутые пальцы срослись, но вышел Степан с костылем и книжкой инвалида труда.

Входя в приемную директора лесокомбината, он невольно бросил взгляд в большое, от самого пола зеркало – в одну из примет только-только нарождающейся чиновничьей роскоши – и невольно вздрогнул: навстречу ему двигался… отец. Такой же высокий, широкоплечий, такой же угрюмый и такой же… хромой.

Да, недаром живет поговорка, которую вскоре он и сам вспомнил: «Бог шельму метит…» Вот и тут, может, не в силах одолеть растущую как на дрожжах изнутри черноту души, сама природа все же попыталась упредить ее и хотя бы отметить заранее знаком физической ущербности. Или, может быть, перенесенные потрясения и боль спустили какую-то еле державшуюся в нем пружину?..

Начальник сочувственно пожал руку, усадил на стул и начал понимающе:

– Оно, конечно, такому детине на одно инвалидское пособие не прокормиться… Но и на нормальную работу тебя брать нельзя… Вот что, у нас на дровяном складе старик-сторож помер. Это за городом. Если не боишься на отшибе…