Клайв Баркер - Тьма

Я положил к ногам Кали хризантемы и шафран. Среди других подношений, по большей части – сладостей и специй, я увидел несколько странных предметов.

Фаланга пальца, сморщенный грибок плоти, который при ближайшем рассмотрении оказался ухом, – подношения ради особой защиты, обычно такое отнимали у мертвецов. Но как знать, не могли ли самые преданные из почитателей отрезать себе фалангу пальца или ухо, чтобы вымолить у Кали особую милость? Иногда, когда я забывал принести подношение, я делал себе надрез бритвой на запястье и проливал к подножию статуи несколько капель крови.

Услышав донесшийся снаружи крик, я на мгновение отвернулся. Когда же снова посмотрел на статую, мне показалось, что четыре руки сложились в новый узор, а длинный язык сильнее высунулся из алого рта. И – мне такое часто представлялось – широкие бедра немного подались вперед, дозволяя мне мельком узреть прикрытую лепестками плоти сладостную и ужасную расщелину меж бедер богини.

Я улыбнулся ее чудесному таинственному лицу.

– Будь у меня язык длинный, как у тебя, Мать, – прошептал я, – я бы преклонил пред тобой колена и лизал бы складки твоего священного влагалища до тех пор, пока ты не завопишь от наслаждения.

Зубастая ухмылка, казалось, стала шире и блудливее. В присутствии Кали у меня разыгрывалось воображение.

Выйдя из храма, я увидел тот самый источник шума Там стоял большой камень, где в жертву Кали приносили животных, чаще всего – козлят. Их обезглавливали жрецы. Группа мужчин в лохмотьях поймали девушку-мертвеца и били ее головой о жертвенный камень. Подымали и опускали руки, под кожей играли мышцы. В узловатых руках они держали острые осколки камней и кирпича. Голова девушки, уже наполовину размозженная, болталась туда-сюда. Нижняя челюсть еще щелкала, несмотря на то что зубы и кость уже были разбиты. Мерзко пахнущая жидкая кровь стекала вниз, смешиваясь с густой кровью животных у основания жертвенного камня. Девушка была нагой, покрытая кровью и нечистотами. Дряблые груди болтались так, будто внутри их ничего не было. Живот раздулся от газов. Один из мужчин сунул палку в растерзанную щель между ног девушки и навалился на нее всем весом.

Лишь на крайней стадии разложения можно отличить мертвецов и прокаженных.

Мертвецов сейчас стало больше, можно спутать с прокаженными. Лица в разной стадии дряблости и сухой гнили, кости, торчащие сквозь кожу, похожую на заплесневелый ноздреватый сыр, макушки, напоминающие раковую опухоль, – все это в них одинаково. Отличить можно, только если подойти близко и поглядеть в глаза. На определенной стадии прокаженный уже не может оставаться на улице и просить милостыню, поскольку от вида гниющей плоти большинство людей в ужасе бегут. И тогда прокаженные умирают, а потом возвращаются мертвецами. Эти два вида существ стали похожи, будто два родственных вида насекомых. Возможно, они могут и скрещиваться. Есть и переваривать мертвецы могут, это очевидно, а иногда они выделяют экскременты, как и любой живой обитатель Калькутты. Однако вряд ли кто-то знает, бывает ли у них эякуляция и зачатие.

Глупая мысль на самом деле. Мертвая матка сгниет и развалится на части раньше, чем минует половина срока. Мертвая мошонка слишком холодна, чтобы в ней появилось живое семя. Но похоже, никто не знает, какова биология мертвецов. В газетах одна истерика, картина за картиной того, как убивают мертвых и живых заодно. Радиостанции либо закрылись, либо без перерыва транслируют религиозный бред, сплошной жалобный стон, в котором уже размываются границы между доктринами ислама, индуизма и христианства.

Никто во всей Индии не может сказать точно, почему восстали мертвые. Последняя теория, которую я слышал, – воздействие генно-модифицированного микроба, который разрабатывали, чтобы он питался пластиком. Бактерия должна была спасти мир от наших собственных отходов, но микроб мутировал и стал пожирать и «воспроизводить» человеческие клетки, вызывая реактивацию основных телесных функций. Без разницы, так это или нет. В Калькутте не слишком удивились тому, что местные мертвецы восстали, ходят и питаются. Здесь такое уже сотню лет видят.

Весь остаток дня я гулял по городу. Больше не видел тел, только небольшую кучку мертвецов вдали, в конце тупика, – в последних кровавых лучах солнца они дрались между собой за распухшее тело священной коровы.

На закате я люблю быть у реки, чтобы видеть мост Хоура. Хугли потрясающе красива в лучах заходящего солнца. Лучи сливаются с водой, будто гхи [14] Гхи – разновидность топленого масла (прим. ред). , превращая реку из серо-стального цвета в хаки с золотом, делая ее одной сверкающей полосой света. Черный ажурный мост возвышается на фоне угасающего оранжевого неба. Этим вечером в воде плыли яркие цветы и еще догорающие угли – последний след на земле от тел, которые кремировали выше по течению.

За мостом горели костры, к ним очередями выстроились семьи, чтобы сжечь своих умерших и выбросить пепел в священную реку. В наши дни кремацию проводят более эффективно или по крайней мере в большей спешке. Люди способны сдержать страх в своих сердцах, видя чужих мертвецов, но они вовсе не хотят, чтобы восстали из мертвых их родные.

Некоторое время я шел вдоль реки. Ветер нес запах горелого мяса. Вдали от моста я свернул в сторону, в лабиринт узких улочек и переулков, к докам в южной оконечности города. Люди уже начали готовиться ко сну, хотя в этих местах спальней мог служить упаковочный ящик или собственное место на тротуаре. В закоулках и на углах горели костры. С реки дул, вздыхая, теплый ветер. Было очень поздно. Я пробирался, от перекрестка до перекрестка, от одного освещенного места до другого, но по большей части в темноте, и услышал слабый звон колокольчиков в такт моим шагам. Латунные колокольчики рикши, звеневшие на тот случай, если я захочу воспользоваться его услугами. Но я никого не видел. Зловещее ощущение. Один на темной ночной улице, под аккомпанемент призрачных колокольчиков. Вскоре оно пропало. В Калькутте невозможно оказаться одному, никогда.

Из темноты скользнула худенькая рука. Глянув на подворотню, откуда она появилась, я едва различил пять изможденных лиц, пять силуэтов, таящихся в ночи. Сунул в руку несколько монет, и она исчезла из виду. У меня редко просили милостыню. Я не выглядел ни бедным, ни богатым, но у меня был талант оставаться почти невидимым. Люди глядели мимо меня, а иногда и сквозь меня. Я не обижался – так удобнее. Но если у меня просили милостыню, всегда подавал. На горсть монет из моей руки всем пятерым завтра будет по чашке риса с чечевицей. По чашке риса с чечевицей утром и попить воды из полуразбитой колонки вечером.