Андрей Сенников - Девять

— У вас тут женщину зарезали, — сказала она, нерешительным движением закладывая светлые пряди за ухо.

«Я не сплю», — подумал Горохов вдруг. Сердце сжалось, разгоняя волны лихорадочного жара по телу. Горохов не пошевелился, только сглотнул, словно намеревался заговорить, но вряд ли смог бы что-нибудь сказать, даже если нашелся. Между двумя толчками в груди женщина исчезла. Дверной проем залит чернильной тишиной.

Горохов перевел дух, просыпаясь окончательно и совершенно трезво соображая, что никакой женщины не было здесь, и он ничего не слышал, но сердце колотилось. Капля пота покатилась по предплечью. Сквозняк лизнул её, лязгнули карнизные кольца. Горохов вздрогнул. Всё это сон, всего лишь сон. В горле пересохло, язык царапнул нёбо. Горохов завозился, выпрастывая ноги из перекрученной простыни. Наконец, он опустил их на пол, но вместо теплого линолеума ступни ощутили прохладную травяную колкость. В недоумении он опустил взгляд. Ладони смяли края матраса. Сумрак шевелился вокруг икр белёсыми мазками, всеми оттенками серого, расплываясь по комнате волнами. Они убыстряли свой бег, отдаляясь. Горохов следил за ними, едва дыша, пока они, упруго оттолкнувшись от стен, не вздыбились, захлестнув его с головой. Он задохнулся, потеряв ориентацию. Закружилась голова, глаза резало, словно их засыпало песком. Острая, тянущая боль впилась под кожу невидимыми крючьями — руки, бёдра, грудь — и неумолимо поволокла прочь, в ватную пустоту. Горохов сдержал крик, страшась перепугать жену, но эта мысль угасла, едва появившись. Ощущение тела исчезло. Остались тошнота и боль. Он падал…

Падал…

Таял…

Исчезал…

…и появился, вновь проступая «где-то» вместе с пейзажем, частью которого он стал, словно на матовом прямоугольнике влажного картона черно-белой фотографии широкой тропы с травянистыми обочинами, зажатой в ущелье из древесных стволов. Высокие кроны подпирали низкое, серое небо. Листья шептали о… О чём они шептали, было лучше не знать. Меж деревьев клочьями висел туман, вперемешку с угольно-чёрными тенями. Поодаль он выползал на тропу полупрозрачными языками и вылизывал горизонт до мутно-волокнистого ничто, вида размокшей бумаги.

Горохов повернул голову. Окружающее сдвинулось, детали пейзажа поплыли, оставляя за собой инверсионный след из тысяч копий самих себя. Вновь вернулись тошнота и боль, но вместе с ними вернулось и ощущение тела. Он стоял на краю тропы, босиком, на влажной и холодной земле, чувствуя свой вес и то, как ступни глубже вязнут в бархатистой сырости, выдавливая землю между пальцами. А ещё он слышал дыхание жены и неурочное ворчание водопроводных труб, взмахи оконных занавесей в спальне. Его ладони хранили память о каждой складке льняной простыни на краю матраса, а кожа на голове ощущала, как распрямляются смятые во сне волосы…

Туман впереди расступился. Неясная фигура выплыла откуда-то со дна бледного отпечатка реальности. «Я в «Яме», — узнал Горохов безоговорочно. — «Это — Яма».

…Утро. Он спускается по тропе, погружаясь в густую пелену. Меркнут краски, звуки начинают жить самостоятельной жизнью, кажется, некоторые родились вчера, или год назад. Не здесь… Портфель оттягивает руку, влага оседает на лице и пронырливо лезет за шиворот пиджака, каблуки стучат, но звук шагов приходит из-за деревьев вместе с неясным шелестом и тенями. Они резвятся вокруг, над головой, уплотняясь и показываясь на мгновение из мутных глубин, едва узнаваемыми очертаниями фигур, как на аттракционе «Комната страха» в городском «Луна-парке». Разум старательно и пугливо подбирает расплывчатым деталям малейшие соответствия из мира солнечных красок, света, открытых просторов и прозрачного неба: нависающая над тропой ветка, узловатый ствол с рассечённой корой, травянистая кочка, а это… это… Тьфу, ты! Это ж человек…

…Горохов моргнул. Фигура беззвучно приближалась. Женщина. В длинном платье, перетянутом в талии, незаметным издали, пояском, с распущенными волосами и сумочкой на длинном ремешке. Черты лица еще невозможно ясно разглядеть, но усталая озабоченность угадывалась в немного неряшливом, словно нарисованном на болване из папье-маше, макияже. Седые клочья волочились за женщиной, цепляясь за обнажённые плечи. Горохов ощутил смутное беспокойство, а потом сильное смущение, когда подумал, что стоит на открытом месте, в одних трусах…

Женщина обернулась, сбивая торопливый шаг. Ремень сумочки соскользнул с покатого плеча, задержавшись на сгибе локтя. Другой рукой женщина потянулась поправить, всё еще глядя куда-то за спину, а тело её вдруг стремительно качнулось вперёд. Взметнулись пряди волос. Сумочка упала с руки. Расплёскивая тонкий слой тумана, почти к самым ногам Горохова подкатился босоножек — плетёнка на сплошной подошве, с открытым носком и без запятника. Светлая кожа на ремешках в царапинах. Горохов поднял взгляд, пейзаж качнулся, расплываясь, и вновь собрался в единое целое. Женщина бежала по тропе в его сторону, подол путался в ногах, на запрокинутом лице, перечеркнутом наискось прядями волос, темнели глазницы и перекошенный провал рта.

Туман за её спиной чернел и сворачивался хлопьями. Они живо роились, кружась в вихре, струящемся вслед человеческой фигуре. Серые тени в бездонных провалах между древесных стволов жадно шевелились. Горохов слышал только своё учащенное дыхание. Женщина споткнулась, лиф платья тяжело колыхнулся, колени замелькали чаще, руки вытянулись вперёд — в стороны в отчаянной попытке сохранить равновесие. Вихрь за её спиной угрожающе уплотнился и хищно выбросил вперёд полупрозрачные отростки.

Горохов закричал. Крик пузырился перед лицом, словно под водой. Роящаяся лента обвила женщину за талию. Босые ноги взлетели в воздух, руки погрузились в пепельный рой, выпрямляясь в локтях, словно она пыталась вырваться из тисков. Вены на шее вздулись. Беззвучный крик улетел в равнодушное небо. Горохов сорвался с места. До женщины оставалось метров пять — семь. Тело извивалось, ноги молотили воздух, локти безрезультатно выстреливали назад, в облако кружащегося чёрного пепла. Его языки скользили по плечам, бёдрам и выше, сминая платье, расплющивая грудь, сдавливали шею и тянули за волосы.

Когда до сражающихся оставалось всего ничего, женщина попыталась провести… борцовский приём. Горохов мог бы поклясться. Обеими руками она ухватилась за то, что сдавливало её шею, резко подтянула колени к лицу, обнажая на мгновение ослепительно белую полоску меж плотно сжатых бёдер, и сильно бросила ноги вниз, сгибаясь в поясе. У неё получилось. Почти… Горохов уже собирался уклониться оттого, что она вот-вот перебросит через себя, что бы это ни было, но сила, многократно превышающая ее страх и яростное стремление выжить, вновь выпрямила изнемогающее в борьбе тело и тут же отпустила, чиркнув напоследок узким лезвием тьмы под подбородком.