Андрей Сенников - Девять

Горохова швырнуло на каменные зубья, у подножия скрижали…

На следующий год осень пришла неожиданно, как записная прогульщица, которую уже не чаяли увидеть. Скромно потупившись, с натужным усердием она принялась наверстывать упущенное, поливая Кирчановск унылыми дождями, сноровисто ощипывая листву с деревьев, подбитую ночными заморозками, разгоняя печальные желто-красные конфетти по проспектам и улицам сырыми метёлками ветров.

Первый снег выпал в начале ноября, в сухую промерзшую землю с редкими хрусткими лужами, но тут же растаял в жидкую кашицу на раскисших земляных тропинках. Народ обходил Яму стороной. Не из страха, разумеется, а потому, что спускаться по скользким, размокшим склонам, а потом ещё и подниматься, тяжело. Те, кто все же решался срезать путь, порой выходили к остановке с такими огромными комьями грязи на обуви, что едва волочили ноги. Они долго пытались очистить подошвы о края бордюрного камня, ругательно ворча под ехидно-жалостливыми взглядами собравшихся.

Остановка быстро приобрела запущенный, неряшливый вид. За неделю изредка прерывающегося, мокрого снега и стремительных, как кавалерийские наскоки, оттепелей, охотники ходить через Яму перевелись.

Горохова это и радовало и пугало.

Радовало, что меньше случайных и припозднившихся прохожих будут подвергать себя ненужному риску. Пугало то, что этот уголок станет укромнее и для кого-то ещё привлекательней.

Он немного успокоился, оправился от первого сумбурного страха. Случались дни, когда он не думал о случившемся, но гнетущее чувство причастности, замешанности в чём-то не покидало его никогда. Возможно, всё дело в Яме. Яма-то никуда не делась, и её несмолкающий шепот преследовал его всюду, проникая сквозь стены, раскачиваясь на качелях ветра, катаясь на облаках. Горохову часто снились кошмары, но не один не походил на его видение женщины. Эти он совсем не помнил, они уходили прочь почти бесследно, лишь временами напоминая о себе в течение дня внезапной горечью во рту, невнятным шорохом от неосторожного движения, и короткой дрожью в теле.

Люся, конечно, заметила его состояние, как и те несколько книжек, что он прочёл в надежде разобраться хоть в чём-нибудь. Но вот уж чего он не собирался делать, так это тревожить жену. Ей было бы многим тяжелее. Её математический склад ума мало что принимал на веру из того, что нельзя описать с помощью уравнений. К счастью, их отношений это не касалось, её забота, как всегда, тронула его и где-то устыдила…

В конце концов, орудуя бритвой Оккама не хуже, чем убийца своим ножом, Горохов свёл рассуждения к признанию самого факта видения или не совсем обычного сна, как частного случая проявления непознанного и на этом закончил…

Семнадцатого ноября Кате Мятовой исполнилось девять лет.

Неделей раньше, лукаво улыбаясь, Люся предложила Горохову сделать девочке два подарка, выбирать которые каждый будет самостоятельно. Он легко согласился, ещё не представляя во что ввязывается. Побродив два вечера по магазинам, Горохов впал в уныние. Ровные кудряво-розовые ряды кукол вызывали у него лёгкую оторопь и стойкие ассоциации с романами Чапека. Чем точнее игрушка воспроизводила черты ребёнка, тем страшнее выглядела. Добил Горохова пухлощёкий младенец в вязаном чепчике, выглядевший отнюдь не игрушечно в натуральной детской коляске-книжке. Младенчик умел гукать, плакать, смеяться, звать маму, даже пукать. Звучало всё вполне натурально, насколько Горохов мог судить, а, кроме того, если влить в вечно распахнутый ротик немного воды из соски, а затем поднять правую ручонку, кукла с готовностью мочила пелёнки.

«У него там всё, как у настоящего», — пояснила продавщица, смущаясь. — «Мальчик»…

Горохов отвернулся. Смотреть в мертвенно-голубые глаза было невыносимо.

Получше дело обстояло с игрушечными наборами спален, кухонек, посуды и прочих мелочей, но Горохов просто не мог представить Катю играющей с фальшивыми кастрюльками, заправляющей миниатюрную постельку или запирающей на малюсенький ключик кухонный буфет с крошечными бокалами… Нет, только не Катя. Умненькая, начитанная девочка, с упоением занимающаяся спортивными танцами.

Горохов рискнул зайти в отдел детской одежды и минут пять втолковывал сонным продавщицам, что ему нужно, но и здесь потерпел поражение, признав полную некомпетентность. В его воображении, поникшие на пластиковых плечиках, унылые в своей пышности платья никак не примерялись на гибкое, тоненькое тельце, кружащееся в классическом вальсе. Провал…

Оставалось последнее прибежище, как признание в скудной фантазии и бессилии на что-либо решиться — книжный магазин. «Везде я искал покоя», — бормотал Горохов известное изречение, входя в двустворчатые двери и вдыхая этот ни с чем не сравнимый запах: типографской краски, клея, хрустящих переплётов, бумажной пыли и человеческой мысли, — «Но нашёл его только в углу, с книгою»…

О, Господи! О чём это он? Какой покой?

С нервным приглушённым смешком, Горохов двинулся вдоль полок. Здесь он чувствовал себя уверенно. У него и впрямь могло получиться. Во всём, что касалось книг, он и сам был во многом ребёнком.

Ему не повезло.

Подходящего подарочного издания просто не находилось. Хоть плачь. Нет, книг было великое множество, в том числе детских, но такой, которую бы тянуло взять в руки — даже схватить — и не выпускать часами, вчитываясь в строчки, будоража фантазию красками и содержанием иллюстраций, ощущая трепетными пальцами тиснение переплёта и фактуру бумаги и читать, читать, читать. Утром, днем, вечером… ночью, под одеялом, подсвечивая себе фонариком…

Хотелось чего-то особенного. В первую очередь — порадовать Катю, а во-вторых…

Глядя на неунывающую, жизнерадостную Людмилу, каждый вечер мурлыкающую у плиты что-то весьма напоминающее мотив «Хэппи бёз дей», Горохов начал подозревать, что попался. У неё явно всё наготове, то самое — особенное. Она и не думала интересоваться, где он пропадает вечерами.

«Женщина», — думал Горохов философически, улыбаясь про себя.

Через два дня в преддверии цейтнота, Горохов остался на кафедре после занятий из чистого упрямства. Он бездумно чиркал авторучкой в блокноте, когда дверь отворилась и Валька Охрименко, замзав кафедры новейшей истории начал входить. Сперва показался его живот, втиснутый в двубортный пиджак песочного цвета, потом носы начищенных туфель, два подбородка и нос бульбочкой. Синие глаза добродушно поблёскивали. Валька заполнял собою пространство, вызывая легкие приступы клаустрофобии у непривычных к его виду и манерам людей. Очень уж его было много…

— Привет, — бросил Валька, махнув рукой. Жест напоминал падение дерева в лесу. По кабинету прошелестел лёгкий ветерок. — Чего домой не идёшь?..