Андрей Сенников - Девять

Пальцы в карманах пальто окоченели, но всё равно саднили. Лейкопластырь на кончиках, словно фальшивые отпечатки пальцев из воска. Колонны-стволы раскачивались перед воспаленными глазами, каблуки цепляли выступающие из земли корни, прель набивалась в низкие ботинки. Серый свет сочился на плечи, дыхание вырывалось изо рта облачками пара.

Где это место?!

Поваленное дерево, пень с расщепом, остатки кирпичной стены…

Глаза закрывались. Холодно…

Горохов привалился к ближайшему стволу плечом, поднял лицо и смежил-таки веки.

Пожалуйста, ну, пожалуйста!

Губы кривились и дрожали, но это не только его мольба-шепот. Не только…

Третий вечер он месил грязь на дне Ямы в поисках места, которого здесь, возможно, нет.

«Не лги, не лги себе! Оно здесь. Ты знаешь, что оно здесь. Как этот тихий и тонкий, умирающий шепот…

…пожалуйста, ну, пожалуйста…

что засел в твоей голове раскалённым гвоздём. Она знает тебя. Она играет с тобой…»

Холодные иглы кололи лицо, веки вздрагивали. Горохов зажмурился сильнее, горячие, запёкшиеся губы ловили едва ощутимые капли начавшегося дождя.

Поваленное дерево, пень с расщепом, остатки кирпичной стены…

Это не может быть здесь. Он бы нашёл, не такая уж она и большая. Яма.

«Она играет с тобой…»

Голая, вся на просвет, как гипсовый скелет в школьном кабинете биологии, обгоревшая, мятая гильза «Беломора» торчит в зубах. Смешно… Тебе смешно, Горохов?

Нет.

Порыв ледяного ветра подхватил протестующий выдох и унёс вслед веренице истлевших листьев. Перестук и шелест промерзших веток над головой напоминал овацию мертвецов в конце представления. Сейчас актёры выйдут на поклон…

Хрустнула веточка. Горохов открыл налитые кровью глаза. Скорые сумерки уже топили Яму влажной, густеющей мглой, прошиваемой нитями дождя. Стволы деревьев почернели, как после пожарища, плети кустарника напоминали гигантские хлопья мокрого пепла. Он ничего не нашёл, но никак не мог оторваться от ствола и уйти наверх, к пятнам жёлтого света, что уже начали загораться над Ямой, теплые, призывные огни. Дом. Горохов не двинулся с места.

Он ничего не мог объяснить Люсе. Он не спал три ночи подряд, страшась вновь очутиться на донышке черно-белого фотографического отпечатка, хотя уже знал, что к снам его видения не имеют отношения. Два вечера он возвращался домой много позже обычного в пальто, забрызганном грязью, испачканных ботинках, с прилипшими к подошвам листьями, замызганных настолько, что невозможно определить их цвет,

«Алик, ты опять шёл через лог!»

«Извини, я торопился. Я сейчас почищу…»

«Садись ужинать…»

«Да, да. Я сейчас…»

Кусок не лез в горло. Горохов механически двигал челюстями и односложно мычал, имитируя своё участие в разговоре. Он ждал, что сейчас кто-нибудь войдёт в кухню. Кто-нибудь, кого будет видеть он один.

«Ты хорошо себя чувствуешь?»

«Да. Немного устал…»

«Боли не повторялись?»

«Нет, нет. Не беспокойся…»

Разумеется, она не верила ему. Глаза темнели от тревоги, брови хмурились. В первый вечер, после первого похода в Яму он успокаивающе похлопал жену по руке, с опозданием ощутив мертвящий холод собственных пальцев и колючую шершавость лейкопластыря. Люся попыталась пошутить, он попытался посмеяться. У обоих не получилось. Его жалкое блеяние врачу «Скорой» о мозговом спазме и острейшей боли, никак не объясняли близким исполосованный кровью кафель ванной. Несколько десятков коричнево-бурых полосок. Кусочек ногтя, застрявший в потрескавшейся расшивке между плитками…

Потом он чистил одежду и обувь.

«Почему я ничего не делаю?» — спрашивал он себя.

Дальше этого дело не шло, словно вопрос был риторическим. Мысли разбегались, рассыпались в мешанину эмоций, как комочки грязи под прикосновениями одёжной щётки рассыпались в пыль. Субботний вечер растянулся в непрекращающийся кошмар. Суета вокруг него, кажется, напугала детей. Во всяком случае, расстроила. Все разошлись, но Горохову было не до чувства вины. Увиденное не отпускало его. Он лежал на диване, то и дело проваливаясь в полусон-дрёму, в которой мелькали клочки разорванной фотографии: поваленное дерево, пень с расщепом, остатки кирпичной стены… и грузная фигура на самом краешке периферического зрения, словно нагромождение влажных комков глины, которому скульптор придал грубое подобие человека. Очертания истукана плыли, менялись, словно под пальцами творца, а потом он…

Горохов рывком вытаскивал себя из сна. Теперь уже действительно сна…

Он плохо понимал, где находится, его лихорадило, лоб покрывала испарина. Он порывался подняться, рвался туда, в «Яму», Люся не пускала. Он кричал на неё и… просыпался снова. Кончики пальцев горели огнём, словно он держал их в кострище. Той же ночью, с субботы на воскресенье, когда жена спала, измученная тревогой и переживаниями, Горохов спустился вниз, на улицу. У дальнего конца соседнего дома, в неверном свете мигающей лампы над подъездным козырьком торчал грибок таксофона.

Горохов набрал ноль два, лицо горело, ладонь, сжимающая ледяной пластик трубки, не чувствовала холода, палец лежал на рычаге таксофона, как на спусковом крючке.

— Служба спасения. Говорите…

Он едва не надавил на рычаг, в горле запершило.

— Говорите!

— Я… хочу сообщить об убийстве, — выдавил Горохов.

— Секунду, — в трубке щёлкнуло, коротко тренькнуло и сонный голос, другой, произнёс, — Дежурный зареченского ОВД, капитан Нефёдов. Слушаю…

Горохов повторил. Слова звучали звонко, словно их подмораживало в воздухе, пар от дыхания поднимался над красным грибком, похожий на привидение.

— Назовите себя! — потребовал дежурный.

— Я… Послушайте. — Горохов понизил голос. — Убит мальчик лет десяти-двенадцати. Волосы темные, глаза карие. Одет в темно-синюю болоньевую курточку с двумя поперечными красными полосами…

— Назовите себя!!! — настаивал милиционер. — Вы свидетель?!

— Да… то есть, нет. Возможно, ещё ничего не случилось… Послушайте, послушайте, — заторопился Горохов, физически ощущая усталую злость на другом конце линии, — Это в «Яме», знаете? Заросший лог у остановки «Ломжинская»…

Горло перехватило. Горохов вдруг увидел себя со стороны. Сгорбившийся, коротконогий человек, кое-как натянувший плащ, в домашних брюках и шлепанцах. Третий час ночи, дома тяжело нависают над двором, смотрят тёмными окнами, слушают лихорадочный полушепот. Молча, но ему казалось, что в морозном воздухе разливается ещё что-то, кроме его горячечного дыхания и звуков собственного голоса, кроме злости-недосыпа-недоверия, сочащегося в ухо, что-то похожее на жадный, пытливый интерес, тщательно скрываемый, осторожный, «не дыша», какой бы излучал человек, прильнувший к замочной скважине…