Андрей Сенников - Девять

Остатки кирпичной кладки вокруг серой как кость бетонной плиты, усыпанной листьями; пень с расщепом, поваленное дерево с сорванной местами корой…

Камень врастал в склон только торцом. За ним скрывалась ещё одна «Яма», в миниатюре. Узкий как колодец провал с почти отвесными стенами. От валуна линия береговой отсыпки загибалась к реке, склон, достаточно пологий у камня, вдруг вставал на дыбы, словно хотел опрокинуться в реку. Оползни обнажили корни деревьев и слои почвы вперемешку с гравием. Берег нависал над водой бородатым клювом. Ломжинка лизала белёсые корни чахлой берёзы на мыске. Спуститься вниз можно только у камня, или обойти по воде…

Горохов прыгнул.

Он съехал по склону метра три в вихре потревоженной листвы, под раскатистый треск сучьев и шорохи, но не удержал равновесия внизу и упал, раскинув руки. Подскочил, как мячик. Свет! Мало света… Бросился к поваленному дереву. Комель удерживался на пне, ствол упирался в склон, до земли около метра. Ленты содранной коры, свернувшиеся, очерствевшие змеились кольцами. Этими путами…

Пожалуйста, ну, пожалуйста…

Он коснулся обнажённой древесной плоти и резко отдернул руку. Взгляд блуждал, не в силах остановиться на чём-нибудь. Листья, листья, сломанные ветви, рассыпающиеся кирпичи, склон, словно в ржавой шерсти с пучками чёрной щетины, плотно утоптанный круг земли перед деревом около полуметра в поперечнике, листья вдавлены в сырую землю…

Крови нет…

Конечно, нет, потому что…

Горохов попятился от утоптанного пятачка, нащупывая стену, уперся в кладку предплечьем, хотел привалиться спиной, но за спиной — пустота. Он повалился в ломкие истлевшие листья, едва-едва прикрывшие шершавый бетон.

Очевидно, здесь был водосброс, может ещё что-то: Горохов не разбирался в таких вещах. Из склона торчала труба с фланцем, сверху незаметная из-за бетонного козырька, присыпанного землёй. Похоже, когда-то в склон горизонтально врыли бетонный колодец прямоугольного сечения, защищающий фланцевое соединение трубы, доложили стены обычной кладкой, сделали ещё одно перекрытие. Возможно… Теперь это стало не важным. Всё ещё оглушённый падением, Горохов заворожено смотрел в чёрный зев трубы, как, наверное, смотрит в ружейное дуло приговорённый к расстрелу за секунду до выстрела, только его секунда тянулась, тянулась, тянулась… Ветер холодной ладонью погладил верхушки деревьев и затих, скорбно журчала Ломжинка. Пошёл снег. Крупные, мягкие хлопья, кружась, опускались вниз. Горохов не шевелился.

Он нашел…

Он нашёл мальчика.

Запах.

Хуже всего здесь запах. Он царил над всем инфернальной нотой, проникая везде и всюду, пропитывая всех и вся насквозь. Цементная пыль, осклизлая грязь в углах, дешёвая краска панелей, металл, застарелый табачный дым, засаленное дерево нар, немытые тела, испражнения и тонкий флёр дезинфекции. Запах страха, ненависти, злобы и отчаяния. В комнате для допросов он много слабее, но ощущался так же сильно, с той же неумолимой неизбежностью: в каменной неподвижности стула, зацементированного в полу, угрюмой приземистости стола напротив, бледном свете лампы, забранной толстой решеткой и даже, лоснящихся на коленях, форменных брюках прапорщика-надзирателя с глазами, как чёрные льдинки.

Горохов рассматривал свои грязные ботинки без шнурков. Удивительно скольким вещам можно научиться за чуть более чем двое суток. Он научился ходить в расшнурованной обуви с языками, вываливающимися наружу, словно языки издохших собак. Он научился придерживать сцепленными за спиной руками брюки без ремня, которые норовили свалиться до щиколоток при каждом шаге. Он научился не смотреть в глаза встречным в длинных полутёмных коридорах с блестящими лужицами воды, оставшимися после влажных уборок. Не вздрагивать от бесноватых выкриков из-за тяжёлых, как могильные плиты, дверей с громоздкими замками и нашлёпками заслонок дверных глазков, истёртых миллионами прикосновений. И есть он тоже учился заново, почти не жуя, усилием воли отсекая вкусовые ощущения.

«Стоять. Лицом к стене. Проходи. Стоять. Лицом к стене. Вперёд…»

Допросы, допросы. Ночью, днём… и снова ночью. Лязг замков и бряцанье ключей эхом раскатывается в бетонно-кафельных коридорах.

У розыскников ничего не было, только мальчики. Мёртвые мальчики. Пятеро. В возрасте от восьми до двенадцати лет… Не было свидетелей, очевидцев, подозреваемых, приблизительного описания убийцы, его отпечатков пальцев, деталей одежды, следов обуви. Ничего. Только группа крови и прозвище — «Упаковщик».

И ещё у них был Горохов.

Стареющий, непривлекательный человек диковатой наружности, не от мира сего, в грязном пальто, с пожухлыми листьями, застрявшими в волосах, трясущимися руками, подёргивающимся лицом и странной привычкой к поздним прогулкам в потаённых уголках криминогенных мест. Подозрительно, но ещё далеко не всё. Когда криминалисты дежурной группы извлекли из трубы тело, этот странный человек оттолкнул оперативника, и с криком — «Не тот! Это же не тот!» — бросился к месту преступления. Навалились, скрутили. Он бормотал бессвязно. Что-то о болоньевой куртке с двумя поперечными красными полосками. По щекам катились слёзы. Врач «Скорой» колол ему димедрол в бугрившееся нешуточной мускулатурой плечо. Он затих в колеблющемся свете переносных фонарей, но губы ещё шевелились: «Не тот, не тот…»

Опер переглянулся со следователем. Думали они об одном и том же: «Не тот. Значит, есть ещё и тот?»

«Знаешь, что?» — сказал следователь, — Свяжись-ка ты с дежурным по городу. Пусть поднимает специальную группу по «Упаковщику». А этого, вези в горотдел, и дожидайся важняков. Здесь мы сами закончим. И это, варежкой, не того…»

Следователь по особо важным делам Кирчановской прокуратуры Лопатин походил на старого лиса: острое, живое личико в глубоких морщинах, вытянутые вверх ушные раковины, поседевшая до бела макушка и рыжеватые пряди на висках, за ушами. Он читал показания человека, нашедшего очередную жертву «Упаковщика» (теперь в этом не приходилось сомневаться, предварительное заключение экспертизы лежало на столе, рядом) и заостренный носик его подёргивался, словно он принюхивался к смыслу слов задержанного, изредка пожёвывая тонкими губами. Оперуполномоченные Фролов и Лановой, приданные группе Лопатина областным убойным отделом, терпеливо дожидались, когда следователь закончит чтение.

Лановой вертел в толстых пальцах зажигалку. Он совсем не походил на своего утончённого кинематографического однофамильца. Чуть ниже среднего роста, плотный, если не сказать тучный, с грушеобразной фигурой и полными покатыми плечами. Медведь медведем, или, как поддразнивал его щуплый Фролов — «ведмедь медведём». «Суслик», — огрызался Лановой. — «Гляди, заломаю…»