Борис Левандовский - Донор для покойника

Дождь монотонно барабанил по темным окном, осенний ветер слегка покачивал портьеры и доносил со двора унылый шелест листьев на деревьях. В соседней комнате спала Анжела — жена, после его возвращения домой в не самом лучшем настроении за весь вечер не сказала ему ни слова. Это было обычным явлением последние год-полтора. Когда Алекс возвращался с работы не в настроении, она пыталась раньше обычного, лечь в постель. Может, следовало подумать уже и о детях, — как-никак, они женаты уже пять лет. Пора… только не сейчас, не то время. Немного позже.

Кстати, — подумал Алекс, снова вернувшись мыслью к Германа — может, это связано с женщиной? После той поездки в Ригу прошло достаточно времени, чтобы прийти в… Или нет? Неужели за все эти годы у него не было ни одной бабы?

Время Алекс тупо смотрел на поверхность письменного стола, понимая, что у него постепенно вызревает план действий.

Ну что же, Алекс не звонить первым. Может, он бы это и сделал… если бы сегодня были подписаны эти важнейшие бумаги. А теперь — нет.

Но и сидеть сложа руки тоже не будет.

С него хватит.

… Не сдержав сдавленного крика, Маркевич начал сползать на пол, пытаясь оглянуться назад и одновременно страшась того, что могли увидеть его выпученные глаза. Но так и не пересилил себя, чтобы повернуть голову.

Того, что он успел увидеть, хватило с избытком, чтобы в венах застыла кровь. На его плечи лежало нечто, похожее на уродливый нарост, — в котором он с ужасом узнавал человеческую руку. От этой руки шел жуткий запах.

Бука… — раскаленным шилом прокололо мозг. — Его Бука!.. Он вернулся… Он пришел за ним…

Маркевич сдвинулся на пол и, уткнувшись лицом в согнутые колени, тонко заскулил. В этот момент он был готов отдать даже весь смысл замурованного в кабинете сейфа, где хранил все свои валютные сбережения, — только бы не поднимать глаза, не видеть, КТО сейчас над ним стоял.

— Я ничего не сделал… Это… ум-милка!.. — пробормотал Маркевич, решив, что Бука пришел его наказать.

Бука только того и приходит…

К плохим детей, чтобы наказать.

Но…

В памяти всплыл образ молодой женщины, которая была на пятом месяце беременности. Она умерла через два дня после того, как Маркевич убедил ее, что все обойдется, если сделать аборт.

Он навсегда запомнил к деталям выражение ее лица во время операции, хотя это было очень давно. Однако тонкая струйка крови, по подбородку с прикушенного губы…

Это не Бука из его детства. Это она…

— Я… не виноват!.. — Маркевич попытался отползти в сторону. — Это в-случайность! Этого не должно было…

Гостья многозначительно молчала.

Маркевича трясло, как он держался за оголенный провод. Он уже четко понял, что не увидит следующее утро.

— Ч-что… вы хотите… сделать? Я… — Маркевич скорее почувствовал, чем услышал, как она приблизилась. Оно…

И съежился, когда услышал голос:

— ТЫ ОТКРЫВАЛ АРХИВ…

Маркевича передернуло. При чем тут архив?!

И вдруг вспомнил молодого человека, который на днях приходил в больницу, когда он дежурил. Хотел выяснить некоторые детали, даже заплатил деньги… И он его уронил.

Это и был тот Грех, за который он сейчас расплатится? Ведь он даже не понял, что именно интересовало визитера.

— Я не виноват! — неожиданно проблеяла Маркевич пронзительным голосом. — Он… он заставил меня

— ТЫ мерзавец… Добрый доктор! — прохрипело Оно, наклоняясь еще ближе.

— Нет Это не так… Не так! — Маркевич догадался: он ляпнул совсем не то, что следует.

— МНЕ НАДО ЗНАТЬ ИМЯ врача, делавшего ПЕРЕЛИВАНИЕ… ТОГО ВРАЧА!

Переливание? Чего… Крови? Да, действительно, в бумагах что-то было.

Но врач…

— Я не знаю… не помню… — умоляющим тоном пролепетал Маркевич.

Плохой ответ, очень плохая — он будет наказан.

— ТЫ ОБЯЗАН ЗНАТЬ!

— Сейчас… сейчас… — Маркевич лихорадочно напрягал память.

Он обязан знать.

Это правда. Потому что он действительно прочитал фамилию врача. И он не хотел умереть смертью, которую ему мог причинить Гость. В качестве наказания за плохую память.

Маркевича вдруг осенило: это же удача!

— Лозинский… Точно — Лозинский! — но по-прежнему он не решался поднять голову.

Действительно, в стационарной карте того человека стояла фамилия Лозинского. Как можно было такое забыть! Теперь он поквитается с ним, — несмотря на испуг, Маркевич почувствовал злорадство — он вернет долг этом неотесанному солдафону.

— АДРЕС! — голос гостя был, как шелест жуков, копошащихся в гробу.

К счастью, Маркевич мог легко вспомнить нужный адрес, хотя приходил домой к Лозинского только один раз, несколько лет назад, когда они еще не успели стать заклятыми врагами.

— Учтите: если ты солгал — Я вернусь! Маркевич ни на минуту не сомневался, что Оно может выполнить свое обещание.

— Клянусь! Правда! — простонал он, закрываясь, чтобы не видеть Гостя.

На него нахлынула безумная радость: Оно собиралось уйти… Оно просто хотело выяснить, и ничего больше… Оно не собиралось его убивать!

— ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ… Добрый доктор?

Оно снова опустило свою огромную руку Маркевичу на плечо. И сжало с ужасной силой. Доктор показалось, что его рука вылезет вместе с плечевым суставом. Маркевич выдал судорожные свистящие звуки и почувствовал, как опорожняется его кишечник, как в штаны полился растопленный пластилин…

— ТЫ Ж… ДОБРЫЙ ДОКТОР? — Оно прохрипело ему это в самое ухо.

— Н-нет!.. Нет! — заплакал Маркевич. — Я… Я плохой… я очень плохой…

Оно отпустило его плечо.

И Маркевич услышал, как Гость… идет!

Облегченно вздохнув, он продолжал смотреть в пол скляниючимы глазами.

И только напуган скрип форточки нарушал тишину…

Смерть, наступала, Герман воспринял как подарок-увольнения.

Страха не было.

Все пережитое за последние дни отнеслось куда темноту прошлого, не оставляя ни боли утраты, ни сожаления… ничего. Картина собственной смерти, множество вариантов которой Герман рисовал в своем воображении, совсем не походила на то, что происходило с ним сейчас.

Он просто закрыл глаза, ожидая развязки.

ТЫ — НА ГРАНИ

Он слышал, как лопаются, словно пузыре в кипящей смоле, набухшие сосуды и вены все тело ад невыносимо. Очага пульсирующей боли перемещались от конечностей к груди, спины и лица, а затем возвращались назад, захватывая новые участки. Это продолжалось до тех пор, пока все тело стало напоминать кусок агонизирующего мяса, погруженного в кислоту.

Боль казался невероятным, шокирующим — выдержать такое пытки в обычном состоянии было бы невозможно, — но Герман воспринимал события отчужденно, как наблюдатель, следящий за подзорную трубу за развлечениями средневековой инквизиции, когда и поджаривает на костре мученика, извивается, как червь.