Рик Янси - Монстролог. Дневники смерти [сборник]

В безопасности добравшись до Рио ди Палаццо, мы сели в гондолу [127] Венецианские прогулочные лодки с шестом. , лодочник которой оказался образцом проницательности. Он никак не высказался и вообще почти не отреагировал на чрезвычайно некрасивую даму – или же чрезвычайно странного господина, – что взошла на борт его суденышка. Гондольер даже спросил, с совершенно невозмутимым лицом, не желают ли пассажиры послушать песню.

Звуки улицы померкли. Темная вода блистала как инкрустированные звездами небеса, когда мы почти бесшумно, разве что с легчайшим плеском ряби, проплывали под известняковым мостом, белым в сиянии четвертинки луны, как кость.

– Понте деи Соспири, – тихо сказал монстролог. – Мост Вздохов. Видишь решетки на окнах, Уилл Генри? Сквозь них узники в последний раз видели красоту Венеции. Говорят, что влюбленным будет благословение Божье, если они поцелуются под Понте деи Соспири.

– Si, синьор – синьорина… si. Так говорят, – признал слегка смущенный гондольер.

– Может, я ее тут и целовал, – сказал сам себе Пеллинор Уортроп – беглец и узник. – Не помню.

Охота на Безликого возобновилась, и теперь охотились на нас самих. Доктор лучше принял эту перемену фортуны, чем его юный подмастерье, который не мог перестать думать о холодном огне в глазах преследователя, таких схожих с глазами его наставника, о древнем, хищном пламени, непокорных отблесках первобытного пожарища. С каждой секундой, с каждой пройденной милей огонь во взгляде монстролога делался холодней и ярче. То, что двигало им, было старше его самого. Оно было старо как сама жизнь и столь же неумолимо, и выжгло его полностью. Уортроп был и хищником, и добычей.

– Как они нас нашли? – изумился я вслух, когда мы готовились ко сну.

– Думаю, они нас и не «теряли», – ответил он. – Они были в поезде с Кале или по крайней мере с Люцерна. И сошли за нами в Венеции, поскольку это была для них первая и лучшая возможность.

– Возможность сделать что?

– Поздороваться и поболтать о старых добрых временах. Ну право слово, Уилл Генри.

– Если они отпустили вас раньше, почему они хотят убить вас теперь?

– Они меня, как ты помнишь, не отпускали. Разве что бросить кого-то в сумасшедший дом в твоем понимании и есть «отпустить».

– Но зачем им убивать вас, если они думают, что вы не знаете, где магнификум?

– Затем же самым, зачем было убивать меня, когда они понятия не имели, что я знаю, а чего нет, – он улегся на полку и добавил: – У них был не один месяц на то, чтобы поразмыслить над моим фокусом в канализации – достаточно времени даже для такого туповатого человека, как Рюрик, чтобы прийти к заключению, что, возможно, я лгал. Или, может, они просто думают, что лучше бы мне умереть, – он сухо и коротко рассмеялся. – И они в этом не одиноки!

– Кто она, доктор Уортроп? Кто такая Вероника Соранцо?

– Кое-кто, о ком я не хочу говорить.

– Вы двое… – я не мог подобрать слова.

Он, видимо, смог, поскольку ответил:

– Да… и нет. Да и какая разница?

– Никакой.

– В таком случае с чего ты вдруг об этом заговорил? – раздраженно осведомился он, переворачиваясь на бок и суетливо дергая простыню.

– Я просто никогда не думал…

– Да? Что именно ты никогда не думал? Не заставляй меня гадать. Что у меня могла быть жизнь до того, как ты в ней появился? Я возник не с твоим выходом на сцену, Уилл Генри. Я существовал и до тебя, и довольно долго к тому же. Вероника Соранцо принадлежит тому, что было, а я стараюсь сосредоточиться на том, что есть, и том, что будет. А теперь, пожалуйста, дай мне передохнуть. Я должен подумать.

Когда я проснулся несколько часов спустя, то на мгновение подумал, что вновь лежу в своей маленькой мансарде на Харрингтон-лейн и отчаянные крики Уортропа призывают меня на помощь, вырвав из глубокого сна. Доктор опустил шторы, в тесном купе царила черная как смоль тьма, и я нашел его по звуку сдавленных рыданий. Я дотронулся до него, и он вздрогнул от прикосновения моей руки.

– Доктор Уортроп?

– Ничего страшного. Ничего. Просто сон, и все. Засыпай обратно.

– Вы уверены? – спросил я. На мой взгляд, на «ничего» это не походило. Никогда я еще не слышал в его голосе такого ужаса.

– Что, если он убил ее, Уилл Генри? – вскрикнул он. – Когда он раскрыл наш фарс, должен же он был встретиться с ней лицом к лицу, не думаешь? Да, да. Он наверняка был в ярости и выместил на ней свою злобу. О, что я наделал, Уилл Генри, что я наделал?

– Нам вернуться?

– Вернуться? Вернуться зачем? Похоронить ее? Ты вообще когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Я принес ее в жертву вместо себя, Уилл Генри. Я убил ее!

– Вы этого не знаете, сэр. Вам неоткуда этого знать. – Его ужас был заразным. Я накинул одеяло на свои трясущиеся плечи. Внезапно купе стало очень холодным и очень тесным. Я не мог разглядеть лица монстролога; Уортроп был бестелесной тенью на темно-сером фоне.

– Не смотри мне в глаза, – лихорадочно пробормотал он. – Ибо я – василиск. Убоись моего касания, ибо я – Мидас [128] Персонаж древнегреческой мифологии царь Мидас был проклят за свою алчность: все, чего он касался, превращалось в золото. В итоге он умер от голода и жажды. уничтожения, – он поискал мою руку во тьме; чтобы утешиться, подумал я, но ошибся. Ему это нужно было, чтобы подкрепить свои слова. – Джеймс и Мэри, Эразм и Малахия, Джон и Мюриэл, Дэмиен и Томас и Джейкоб и Вероника, и те, чьи имена я забыл, и те, чьих имен я и не знал… – он нажал туда, где должен был быть мой палец. – И ты, Уилл Генри. Ты отдал себя в услужение ха-Машиту, разрушителю, ангелу смерти, которого создал Господь на первый день, тогда же, когда сказал: «Да будет свет». И когда я сойду на берег Кровавого Острова, чтобы водрузить флаг завоевателя, когда покорю вершину бездны и найду то, чего мы все и страшимся, и жаждем, когда обернусь взглянуть в лицо Безликому, чье лицо я увижу?

В темноте он поднял мою руку и прижал ее к своей щеке. Его лицо вспоминается мне сейчас блаженным, замершим в выражении богоподобного спокойствия, словно греческое изваяние древнего героя – быть может, Геракла – или бюст Цезаря Августа в музее Капитолини. Лицо живого Уортропа закаменело у меня в памяти, и глаза его, как у статуи, пусты, лишены деталей и зрения. То не огрех памяти – как хорошо я помню эти глаза! То милость, что я себе оказываю. И то мой дар ему – отпущение грехов слепотой.

Он умолк. Не думаю, что он сказал мне больше трех слов за все время пути от Венеции до Бриндизи. Лишь однажды доктор нарушил обет молчания: когда мы стояли в очереди за билетами в конторе P&O, чтобы забронировать койки в рейсе на Порт-Саид.