Андрей Фролов - Яма на дне колодца

— Потому что человек не может стоять на месте, — словно переубеждая кого-то, изрекает Петр. — Он обязан развиваться, становиться высшим существом. И когда базовые инстинкты удовлетворены… когда есть все , мы познаем новые грани таких понятий, как честь, мораль, этика, вера и так далее.

Киря Мокрый сменил статус на «зажмурился».

Невидимые пальцы кликают по невидимым кнопкам, перебирая новостные ленты и записи на выдуманных «стенах». Петя смотрит на меня, улыбается и кивает.

— Всесилие развращает? — внезапно спрашивает Алиса.

— Всесилие переносит категории на иной уровень, — отвечает Жанна.

Петр снова кивает, мерзкая прядь закрывает его левый глаз. Говорит:

— Именно. Новый уровень, новая система. И после преодоления рубежа мы становимся ее гармоничными элементами.

Вадик «в активном поиске» дозы.

Андрей считает, что «главное в людях» — умение крышевать рынки.

Толстяк откидывается на ортопедическую спинку кресла, невероятно слоистый и самодовольный. Облизывает губу, подтирая языком медовую дорожку.

— Если, скажем, более сильный игрок твоего уровня предложит — подпиши бумагу, отныне подданные станут жить хуже, но ты обогатишься еще на порядок. — Он говорит и говорит, по очереди посматривая на каждого из слуг. — По правилам нашей игры ты подписываешь, даже если тебе не нужны эти деньги. Потому что если вдруг опустишься на прежний уровень… дашь слабину и откажешь, пожалев подвластных… если вдруг в тебе взыграют благородство и сострадание на том примитивном уровне, как их понимает девяносто пять процентов населения планеты… тебя устранят и на твое место придет другой — более сильный, крепкий и безжалостный.

У Олега «все непросто» с наркотиками.

— Мы не ищем оправданий, — негромко и невнятно произносит Константин, и я вижу ниточки слюны, скрепляющие его губы. На одной из них висит крохотный обломок фисташковой скорлупки.

Петр игнорирует реплику. Подносит ко рту бокал с отваром и делает глоток.

— Обвинять нас в том, что мы бесчеловечны и жестокосердны, — говорит он, — бессмысленно и глупо. Это все равно, что обвинять в жестокости снегопад или торнадо. Нужно найти крайнего, чтобы обвинить в ярости Божество? Тогда вините систему, превратившую нас в чудовищ. Вините заговоры и кукловодов, но нас — молодых Богов, населяющих планету, вы винить не вправе.

Перебираю статусы и фото. Стукачка Алена сменила отношение к милиции с «резко негативное» на «компромиссное». Меня тошнит и уже совсем не хочется есть. Болит живот. Жанна смотрит так, словно прямо сейчас готова сорвать мои штаны.

— Все свободны, — вдруг говорит хозяин дома, отодвигая мисочку с недоеденным жюльеном. — Денис, останься.

Колени превращаются в желе.

Чума, пряча улыбку, первым направляется к дверям. Остальные, похожие на коллектив оркестра, послушно топают следом. Моя шея холодеет, рубаха так стискивает грудную клетку, что еще чуть-чуть, и я потеряю сознание. Хочется сорвать ее, разбросав пуговицы по блестящему паркету, сегодня утром надраенному Тюрякуловым.

Воздух сгущается. Кажется, я дышу водой, до того тяжко пробивается в легкие каждый последующий вдох. Колюнечка улыбается. Его нижняя челюсть отвисает и отвисает, почти касаясь тарелки, улыбка пытается достать до ушей. Нереальность происходящего настолько выбивает почву из-под моих ног, что у меня даже нет сил протестовать.

— Денис, встаньте на колени, — говорит Константин, золотыми щипчиками указывая на пустое место позади Петра.

Я не шевелюсь.

Хочу позвать на помощь, но не могу. Не знаю, что они удумали — эти сидящие за столом «молодые боги». Но кислое предчувствие окутывает меня все сильнее и сильнее. Протухший насквозь дом наблюдает, портреты на стенах ехидно улыбаются. Свечи меркнут, словно теперь они производят антисвет, тьму в самом чистом ее виде.

Нужно дышать, но я не умею.

Нужно бежать, но в этот момент Себастиан оживает, вонзив в меня один-единственный взгляд.

Покорно, будто овца, огибаю застолье, остановившись в указанной части комнаты. Гитлер, не моргая, наблюдает, и я тяжко опускаюсь на колени. Один молчаливый приказ, и он окажется рядом со мной в мгновение ока. Вынудит силой, через боль. Ее я не желаю.

Неужели никто из слуг не поможет мне избежать унижения?

Колюнечка стекает со стула. Как пропитанная водой тряпка, что совсем не вяжется с его мишленовской комплекцией. Петя чуть трогает джойстик, разворачивая самокатное кресло так, чтобы лучше видеть происходящее. Алиса оборачивается, изящно и легко забрасывая ногу на ногу, и внимательно смотрит на наручные часы от Patek Philippe.

Мальчик появляется из-под стола.

На четвереньках, будто звереныш. Скатерть — та самая тяжелая парчовая скатерть, белая в желтых цветах, что я стелил еще пару часов назад, — ласково треплет его по макушке. Обвивает волшебным плащом и, наконец, выпускает. В движениях Колюнечки неестественная, нечеловеческая гибкость, от которой пышет безумием и чужеродностью. Успеваю подумать, что людские суставы не умеют так изгибаться, и в этот момент мелкий ублюдок оказывается совсем рядом…

Его нижняя челюсть все еще отвисает, демонстрируя бледно-розовый язык и мелкие крохотные зубки, часть которых недавно досталась Зубной Фее. Глаза сверкают, будто надраенные фосфором монетки.

— Можно, — тихо говорит Алиса, пристукнув по циферблату безупречным ногтем. — Денис, пожалуйста, постарайтесь не двигаться…

Розовый язык ребенка приближается. Краснеет, багровеет. Я чувствую жаркий запах жюльена. Колюнечка приподнимается на цыпочках и слюняво кусает меня за левую щеку.

— Ниже, малыш, — вежливо и с искренней заботой поправляет его Жанна. — Не обглодай лицо…

Не могу пошевелиться. Мир становится красным. Как капоте матадора, под гром оваций скользящий по рогам здоровенного израненного быка. Как бесконечное ожидание, тревожное и пульсирующее. Петр заливисто и гулко смеется.

Я жалок и слаб.

Иначе бы уже давно попробовал выдавить мелкому засранцу глаза.

На шее вспухает лиловый синяк.

Неровный и объемный, с ядовито-желтыми прожилками, словно кольцевая язва или клеймо бубонной чумы. Горячий, дышащий собственной жизнью прерывистый круг, составленный из рельефных пунктирных линий. Кожа не прокушена, но боль такова, что иногда я невольно ощупываю шею, просто чтобы убедиться, что нарыв не лопнул.

НТПЧЯНСБЖД. Волшебная аббревиатура, позволяющая существовать даже после самых жестоких ударов судьбы. Ничего Такого, После Чего Я Не Смог Бы Жить Дальше.

Обряд, запланированный семейством, не удался.

Или что это вообще было? Ритуал, жертвоприношение, месса. Мне все равно. Во всяком случае, я демонстративно не подаю вида. Хотя тело до сих пор трясется, а сознание отказывается верить в реальность случившегося. Начинаю догадываться, почему время от времени кто-то из подвальных носит водолазки с высокими воротниками. Или рубахи с длинным рукавом, несмотря на летнюю жару. Пожалуй, дело не совсем в подземных сквозняках…