С Шаргородский - Красногубая гостья [Русская вампирическая проза XIX — первой половины ХХ в. Том I]

Что это? Что это за парк с липами и аллеями рассаженными, в форме стен? с его портиками и мавзолеями, веерообразными елками во вкусе Помпадур, с тритонами в стиле рококо, нимфами среди бассейнов и вокруг мраморных балюстрад… Или это — Версаль?.. Нет, это не Версаль! Дворец не слишком виден, архитектура, недостаточно изящна…

«Мы в Мангейме», — сказала Элли. «Это — Шветцингский парк».

«А! Мы в Германии», — подумал я и стал внимательным. Все было тихо и безмолвно; только одинокий, невидимый ручеек журчал, ниспадая водопадом. В одной из аллей, между двумя лиственными стенами, <���я увидел> какого-то дворянина во фраке с галунами, в красных брюках и круглых манжетах, со шпагой, колотившейся об икры; красивую даму в юбке с фижмами; причесанную и напудренную, протягивающую руку с изысканной прелестью… бледные и удивительные фигуры… Мне хотелось посмотреть их поближе, но они тотчас же исчезли и я слышал лишь вечное журчанье и плеск маленького водопада.

«Это — ходячие мечты!» — обратилась ко мне Элли. «Вчера можно было бы увидеть кое-что иное — нынешнюю ночь летают даже человеческие мечты… Летим! Летим!»

Мы поднялись и действительно полетели, так что я не ощущал ни малейшего движения. Пред нашими взорами промелькнули темные горы, густо заросший лесок, за ними другие, потом еще… Мы находились в центре Шварцвальда.

Мы летели все дальше и дальше, но все время над горами и лесами, замечательно старыми, величественными лесами. Ночь ясна, я различаю все сорта деревьев и особенно высокие ели и дубы. Развалины башни на вершине обнаженной скалы вырисовывались своими печальными, сломанными зубцами. Над древней грудой камней мирно блестела звездочка. С темного маленького озера несся таинственный плач, lamento [50] …lamento — жалоба, стенание (ит., фр.). лягушек! Другие звуки пленили мой слух! Они шли издалека, подобно дрожащим звукам эоловой арфы… Мы в мираже легенд.

Воздух свежий и легкий. Я чувствовал себя даже легко и спокойно, но в тоже время был объят необычной грустью.

«Элли!» — сказал я. «Ты любишь эту страну?»

— «Я? Я ничего не люблю?»

«Как? И меня тоже?»

«Ах, да, тебя!» — ответила она небрежно.

Мне показалось, что ее рука крепче обхватила меня.

«Вперед! Вперед!» — воскликнула она и мы бурно полетели дальше.

Недалеко от нас, прямо над нашими головами, нежданно раздался протяжный крик.

«Это арьергард журавлей, летящих к северу!» — обратилась ко мне Элли. «Хочешь, мы отправимся вслед за ними?»

«Да, полетим с журавлями».

Тринадцать больших птиц прекрасного вида, сгруппированные в виде треугольника, стремительно-быстро летели вперед. Распростирая крылья и выправляя свою сильную грудь, они летели с такой бешеной быстротой, что воздух вокруг них свистел и шумел. Замечательное зрелище; видеть эти сильные и полные энергии существа, эту непреодолимую силу воли на такой высоте, так далеко от всякого человеческого существа!

«Теперь полетим в Россию!» — обратилась ко мне Элли. Не первый раз я опять заметил, что Элли угадывала мои мысли, знала мое намерение раньше, чем я его высказывал.

«Или, может быть, ты хочешь что-нибудь другое?» — спросила она.

«Нет!» — ответил я. «Я направляюсь из Парижа, веди меня в Петербург!»

— «Теперь?»

«Сейчас. Только накрой меня своим рукавом! Я боюсь ветра!»

Элли протянула свою руку… Но прежде, чем облако окутало меня, я снова почувствовал на своих губах прикосновение сухого жала, тихий укол которого я уже один раз испытал.

— «Смотри! Ей-и!..» — этот протяжный крик отдается в моих ушах. «Смотри! Ей-и!..» — отозвалось издали. «Смотри! Ей-и!..» Этот крик раздался как будто бы на краю вселенной. — Я вздрогнул.

Большой золотой шпиц сверкнул перед моими глазами. Я узнал укрепления Петербурга.

Бледная северная ночь!.. Но это тоже ночь? Не день ли это скорее, тусклый и больной? Я никогда не любил петербургских ночей, но на этот раз я прямо-таки испугался. Лицо ее совершенно исчезло, растворилось и расплылось, как настоящее облако под влиянием июльского солнца; и однако свое тело я видел явственно, пока я летел в воздухе на равной высоте с Александровской колонной. — Значит мы — в Петербурге! да, да, это — Петербург; эти пустынные широкие улицы пепельного цвета; эти дома оштукатуренные в беловато-серый, в желтовато-белый и в серовато-лиловый цвета, с их глубокими окнами, с их вывесками и фирмами в кричащих красках, с их железными навесами, балконами. Вот золотой купол Исакиевского собора, вот Нева, которая легко и тихо несет в море свои холодные голубые волны.

— «Летим дальше!» — воскликнула Элли с беспокойством.

И не дожидаясь моего ответа она повлекла меня на другую сторону реки, через дворцовую площадь, мимо литейного завода. Под нами слышны были шаги и голоса, по улице шло общество с оживленными лицами, болтавшее о каком-то курсе танцев. «Подпоручик Столпаков!» — воскликнул вдруг испуганный часовой.

Но дальше я увидел у открытого окна какого-то большого дома, молодую девушку, сидевшую в шелковом платье, с обнаженными руками, с волосами, свободно спрятанными в бисерную сетку и с папиросой во рту. Она задумчиво читала книгу, которая, вероятно была обязана своим появлением перу современного Ювенала.

«Скорей летим дальше!» — снова вырвалось у Элли.

В тот же самый момент под нами исчезли маленькие рощи корявых елок и мшистых болот, которыми окружен Петербург. Мы направили свой полет прямо на юг. Небо и земля становились все темнее и темнее. Болезненная ночь, болезненный день, болезненный город! Мы скоро оставили его позади!

Мы летели тише обыкновенного, так что я свободно мог следовать глазами за всеми изменениями, какие только постепенно происходили на моей родной земле. Бесконечная панорама.

Леса, поля, луга, овраги и реки; в больших промежутках церкви и деревни, реже большие местечки и города, а там опять поля, овраги, реки. Я был недоволен, все было для меня безразлично. И если я делался все скучнее и недовольнее, то вовсе не потому, что я летел через Россию. Нет! Вся эта земля, или безгранично-пустынные пространства подо мною, вся окрестность, заселенная народом, задыхающимся в своих нуждах, страданиях и болезнях на клочке жалкой пыли… эти люди-комары, в тысячу раз ничтожнее, чем даже сами комары, со своими бледными губами, с своим монотонным плачем… А! все это казалось мне ненавистным! — Мое недовольство все увеличивалось и увеличивалось, мне не хотелось больше видеть перед своими глазами эту ничего не говорящую картину, эту карикатуру. — Все мои чувства сосредоточились в одном чувстве отвращения и, что хуже всего, отвращении к самому себе.