Александр Матюхин - Самая страшная книга 2018 (сборник)

Кержин отмахнулся.

– Штроб!

– Тут, Адам Анатольевич.

– Узнай у жены этого, как его…

– Кунаева.

– Кунаева… что было при супруге. Пусть кольцо опишет – у трупа палец оцарапан, кольцо снимали. Разведай маршрут кабриолета. И поставь часового к Уваровой, чтоб задерживал лысых, крупных и подозрительных. Я доклад чиркну.

– Исполним.

Стылый ветер дул с реки, доносил дождевую мокроту и зловоние. В желтой ряби не отражалось смурое небо.

– Богобоязненный у нас грабитель, – тихо сказал Кержин. – Штаны забрал, а крестик серебряный не тронул.

Уваровой принадлежала просторная квартира на углу Гороховой улицы и Загородного проспекта. А заодно подвал, в котором предприимчивая дама оборудовала ломбард. Помогал ей некто Назар, дюжий малоросс с пудовыми кулачищами. Хозяйку не беспокоило происхождение вещей. Драгоценности, мебель, расчетные книжки, шляпы, лотерейные билеты – всему находилось место в ее безразмерной норе. Покупая, скаредничала, зато и возвращала обворованным – если те объявлялись – за малую стоимость. Пользовалась популярностью, сильно отличаясь от товарок аристократичными манерами. Словно к заморской дворянке ходила голытьба.

Уварову прозвали Черной Вдовой, что, впрочем, не отпугивало поклонников, среди которых, судачили, был важный сановник. Он-де и снабдил сударушку шикарным жильем.

– Зачастили вы к нам, Адам Саваофович, – проворковала Уварова медовым голоском с милейшим французским акцентом. – Влюбились, растопила ледышку?

– В кого? – фыркнул Кержин, озирая тонкий стан Уваровой, изящные плечики и напудренную шейку. Парадное бархатное платье имело легкомысленное для вдовствующей особы декольте. Взгляд мужчины мазнул по верхушкам дерзких упругих грудей и пленительной ложбинке.

Скуластое лицо Уваровой обрамляли смоляные кудри. В свои сорок она казалась девчонкой.

«Ядовитой девчонкой», – отметил Кержин, думая о троих почивших в бозе мужьях мадам.

Ломбард был по-авгиевски захламлен. Столы, этажерки, пудрезы и сундуки образовывали сеть туннелей, уводящих в глубь подвального помещения. Слышались шорох и постукивание коготков: крысы спешили опередить двуногих, шуршали, точили зубки.

Кержин вынул из мусорной кучи десятивершковую куклу и плюхнулся с ней на свободный стул.

– Ну что, Лукерья Павловна, не вспомнила, чья брошь?

Уварова присела на дубовую столешницу. В ворохе юбок качнулась ладная ножка. Женщина подтянула бархат, демонстрируя миниатюрную стопу и шелковистую голень.

– От пропащего создания получила, Адам Иисусович. Из тех, что толпятся тут.

– Лысый он был. Большой.

– Ко мне и лысые, и большие заходят, – меланхолично сказала она. – И кучерявые, и карлики, как из Кунсткамеры. Вы в Кунсткамере бывали?

– Доводилось.

– А меня не пригласили. – Уварова обиженно поджала губку. На тыльной стороне ее кистей располагались две стигмы, рубиново-красная справа и карминовая слева. Искусственно вызванные гноящиеся раны-фонтанели, их рекомендовалось ковырять и посыпать пеплом. Профилактический метод борьбы с холерой.

«А сколько таких у нее в душе?» – подумал следователь.

Уварова улыбнулась невинно.

– Так что, переспросить пришли?

– Сторожить его пришел, – Кержин потрепал золотистые волосы куклы. – Раз он тебе брошь припер, то и перстень припрет.

– Как голубка Ноева, – сказала хозяйка.

– Как пес на свою блевотину.

Уварова спорхнула со стола.

– Ну, я пойду. Приемную в тот зазор видно. А вы не скучайте, ежели что, табачок вон в футляре нюхательный, березинский. Подружку себе уже засватали.

Кержин подбросил куклу к потолочным балкам и подхватил.

– Подружка да свашка – топорик и плашка, – изрек он.

К обеду в подвал заявился Штроб. Вручил начальнику пахнущий свежей сдобой сверток.

– Жена ржаные пироги испекла. И вам передать просила.

Пироги были мягкими, как бедра чернявой жены чиновника Штроба.

– Что там Кунаев?

– Возил какого-то господина на шоссе за Московской заставой. И там клиент сел до Фонтанки. Лысый, ваньки сказали.

– Молодец, Штроб. На, – Кержин дал помощнику куклу. – Жене от меня.

– Да она же не ребенок, – удивился стряпчий, разглядывая фарфоровую мордашку.

– Баба во всяком возрасте – ребенок.

Вошла Уварова. Насупила выщипанные бровки. Штроб откланялся, вынырнул из полутемного ломбарда.

– Что это вы добро мое раздариваете?

– Нет у тебя добра, Лукерья Павловна. Зло одно.

– Помилосердствуйте, – усмехнулась хозяйка, – У вас, я слыхала, папаша художником был. И вам бы картинки рисовать. А вы – не лучше змеенышей моих. Небось, специально учились говорить, как они, чтобы вас, художнего сына, всерьез воспринимали. Угадала? По глазам вижу, угадала.

– Больно нос у тебя велик, Лукерья, – сказал Кержин холодно. – Иди, живодеров дури.

В шесть ломбард закрылся. Следователь отпустил агентов, распорядился завтра продолжить дежурство. Накрапывал дождь, в подворотнях воняло кипятящимся бельем, фекалиями и ядреной махоркой. Мокли извозчики на козлах, подводы сортировали по лавкам товар. Проскакала, расплескивая лужи, тройка с расписной дугой. Соловые пристяжные и гнедой коренник. Повезла хохочущую молодежь в складных шапокляках. Фонарщики шестами, как волшебными палочками, трогали столбы, и тлеющие фитили зажигали фонари, отвоевывали у сумерек кордоны. А туман клубился и клубился, суживал город, забивал ноздри, проникал в суставы, и не было конца его власти.

Кержин поел в харчевне на Разъезжей. Бараньи битки, козий сыр, блинник. Запил квасом. Домой идти не хотелось, дома пусто и ничего нет, лишь сквозняки и хмурые мысли.

Он давно развелся: гулял. С детьми не свезло, родителей тиф забрал в сороковом. Вроде любил кого-то, а может, почудилось.

До позднего вечера бродил следователь вдоль каналов, наблюдал, как смолят баржи, разбирают старые корабли на барочный лес. Бревна в дырах от нагелей походили на обглоданных мертвецов.

Сам не понял, как оказался у Мясного рынка и дома Уваровой.

На стук высунулся лопоухий Назар.

– Вона вас чикае.

Смущенный Кержин скрипнул дверьми, шагнул в ярко освещенную квартиру. Спальня хозяйки купалась в подрагивающем оранжевом свете лучин и восковых монашек. Стены были оклеены китайским шинцем. На полках теснились иностранные игрушки, заводные шкатулки, часики. Table de toilette поблескивал флаконами разномастных парфюмов.

На нарядном диване сидела Уварова. Щеки ее пылали румянцем, губы припухли. Под сорочкой вздымалась высокая грудь, и ореолы сосков розовели сквозь ткань.

– Какими судьбами, Адам Иеговович? – спросила она. Хрипотца выдавала волнение.