Александр Матюхин - Самая страшная книга 2018 (сборник)

– Утопла в двадцать четвертом. Как наводнение было, в реку ушла, и все погибли.

– Ты это рассказал солдату? Лысому мордовороту? Андрону?

Старик закивал энергично.

– И о кладе. Еретики-то деревню не покинули, потому что святыня у них была. Так люди говорили. То ли телец золотой, то ли русалка яшмовая. И, бывало, храбрецы совались туда, но без толку. Вот и солдатик распытывал, где она, деревня.

– И где?

Женщина прекратила кричать. Постанывала слабо.

Викула облизал не по возрасту крепкие резцы, такие прочит реклама чудодейственного зубного эликсира доктора фон Заппа.

– Верст за сорок до Терийоки сверните. За заброшенными смолокурнями.

– Спасибо, старик.

Кержин был в сенях, когда Викула сказал:

– Адам.

– Я назвался разве? – спросил Кержин, уставившись на дверную ручку.

– Что же ты, Адам, Господа гневишь? Грехи множишь?

Кержин обернулся.

Глаза старика мерцали болотными огоньками из-под полей шляпы, и ухмылка рассекла обезьянье лицо. На иконах кривлялись младенцы-головастики.

– Рисовал бы лучше, сынок, – сказал старик не своим, елейным, голосом. – Уволился бы, уд греховный свой откромсал и рисовал бы.

– Что ты мелешь? – рявкнул Кержин.

Викула заулыбался шире.

– В аду оно, знаешь как? Как в океане. Восминог на кресту распят, и миноги тебе ноженьки кушают. Ам, ам…

Бахнула дверь справа, прогнала наваждение. Вышла толстая тетка, оттирая полотенцем кровь с рук. Только сейчас Кержин понял, что в хижине царит тишина.

– Отмучилась, бедняжка, – сказала тетка. – И лялька умерла.

Викула поерзал на стуле. Хихикнул.

– Отужинайте у нас, милок. У нас мясо на ужин. Ам!

…О том, что его «пасут», Кержин догадался сразу. Мостки повизгивали, и тень перебегала от фонаря к фонарю.

«Сопляки, – подумал Кержин. – Ну, сыграем».

– Эй, дядя! – шикнули из темноты. Театрально, выдавая альт за прокуренный бас.

Девица сменила спенсер на рабочую тужурку и замоталась платком. Ее коллега подкрался сзади, очертил намерения острием ножа по кержинской сермяге.

– Ходь с нами, дядя.

Они затащили его в смердящий тупиковый проулок. Пихнули к стене.

– Что же ты, гусь, – пожурил коротышка, целя длинным лезвием в следователя. – Сажей выпачкался, а у самого в одном оке гимназия, в другом – семинария. Чай, и карманы не пусты?

– Не губите, – промямлил Кержин.

Деньги и револьвер лежали в подшитом мешочке под мышкой. Из карманов он выгреб три пятиалтынных.

– Христом Богом! Не сиротите деток!

Девица поторапливала нетерпеливо.

– Коньки сымай! – коротышка указал ножом на сапоги Кержина.

– Как же я босым-то?

– Сымай!

Он, охая, завозился с обувью.

– Не православно, голубушки! Не по-русски, ей-богу. Люди вы нравственной рыхлости!

Свинцовый кастет переместился из голенища в кулак. Кержин выпрямился, левым предплечьем отбивая нож. Кастет чмокнул подбородок коротышки. Сокрушительный удар подбросил в воздух. Перекувыркнувшись, грабитель шлепнулся о стену и развалился поперек проулка. Кержин наподдал сапогом контрольный.

Воровка попыталась удрать, но следователь встал на пути. Схватил за шиворот. Пуговицы отлетели с тужурки, съехал платок. Плеснули синевой испуганные глаза.

Она брыкалась минуту, потом ослабла в углу, покорная року.

– Ну, все, все, баста, – примирительно сказал Кержин и по-отцовски пригладил волосы девочки. Они были мягкими, детскими. Как и искусанные губы, и округлые щеки.

– Прости, что дружка твоего огрел, нервный я. К тебе разговор будет.

Она захлопала ресницами.

– Звать тебя как?

– Амалией, – сказала после паузы.

– Где здесь заночевать можно, Амалия?

– Над трактиром комнаты сдают, – непонимающе пролепетала девушка.

– Ага.

Кержин, не спуская с пленницы взора, порылся за пазухой, извлек радужные ассигнации. Воровка сглотнула, вперившись в бумажки.

– У нас с тобой два варианта, Амалия. Или я кличу городового, и тебя за безобразия и скверный норов в сибирку оформим, или разбогатеешь на три сотенных.

– Три… – она запнулась. – А что делать надо?

– Переночевать со мной.

Он ждал новую порцию царапаний и брыканий, но Амалия оцепенела. Вращались шестеренки в голове, дошло-таки, чего хочет несостоявшаяся жертва. Проклюнулась улыбка. Сперва робкая, затем насмешливая.

Обитательницам трущоб не привыкать к амурно-финансовым предложениям.

– Нешто понравилась?

– Видать, так.

Она приосанилась, из пленницы превращаясь в хозяйку ситуации.

– Три мало.

Кержин невесело хохотнул.

– Городовой бесплатно облапит.

– Что у тебя на мутузке, дядя?

– А? – Он коснулся выбившейся из-под ворота веревки. Висящего на ней серебряного Иисуса.

– Триста и крестик, – сказала Амалия. Ее хорошенькое лицо стало взрослей, грубей, костистей.

– Не кощунствуй, дура.

Она взяла его ладонь своими руками в стигматах и притянула к себе. Смотрела, не моргая, пока он трогает сквозь краденую батистовую рубашку товар.

«Потому, что блудница – пропасть, а чужая жена – колодец».

– Крестик, или сама сдамся жандарму.

Он с трудом убрал руку.

«Отдаю тебя, Господи, грешнице. Ты ей нужнее».

– Добро.

Переступил через коротышку, присвоил нож. Потопал, сутулясь, и слышал, как Амалия семенит следом. А ночь засевала окраину дождевой пылью.

В четырехаршинной коморке пахло жареной салакушкой, подсолнечным маслом и квашеной капустой. Трактирная шарманка заладила нудную «Лучинушку». Вспыхивала, агонизируя, нагорелая светильня в шкалике. Дребезжала печная отдушина.

Кержин пил из горлышка. Облокотился на подушку с припрятанным под ней револьвером. Амалия сидела по-турецки на верблюжьих одеялах, не срамясь наготы, прикасаясь к мужчине пирамидками цветущих тугих грудей.

«Растлевали девственные сосцы ее, – подумал Кержин тоскливо, – изливали на нее похоть свою».

– Я у вашего Викулы был, – сказал он, болтая в графине водку. – Правда, что он бесами одержим?

Амалия пожала плечами. Запустила ноготки в седую поросль на торсе следователя.

– Да ты и сам одержим, дядя. Какому дьяволу служишь, а?

Он окропил водкой курчавый треугольник ее паха.

– Этой дьяволице служу.

Навалился на Амалию медведем. Она засмеялась, подставляя себя поцелуям, запела:

– Полюбила я соколика, да не франта-алкоголика. Полюбила я любовничка. Полицейского чиновничка. За бутылку «лисабончика».

Дареный крестик мотался по взмыленному телу, и, целуя твердые соски, Кержин тыкался в Спасителя губами.

– По макушке его гладила, плешь любезному помадила…

Ойкнула, когда Кержин резко перевернул ее на живот.

– Возьми цитру, – сказал он в короткостриженый затылок, – играй и пой, блудница, чтобы вспомнили о тебе.