Амброз Бирс - Большое собрание мистических историй в одном томе

По мере того как учащались возлияния, а головы все сильнее кружились от паров пенистого шампанского, оживление молодых людей возрастало: одни швыряли пустые бутылки в колонны с изображениями монахов, другие пьяными голосами горланили похабные песни, третьи, сбившись в кучи, покатывались со смеху и одобрительно хлопали в ладоши, изощряясь в ругани и богохульствах.

Угрюмый капитан молча пил, не сводя глаз со статуя доньи Эльвиры.

Порою, в тумане опьянения, ему чудилось, что статуя оживает в красноватых отсветах пламени; казалось, губы ее шевелятся, шепча молитву; грудь тяжело вздымается, будто в ней теснятся рыдания; скрещенные руки отчаянно сжимаются, а на щеках выступает румянец стыда, словно вид кощунственного зрелища ей невыносим.

Заметив безмолвную печаль своего товарища, офицеры попытались вывести его из задумчивости и, протянув бокал, хором воскликнули:

— А ну-ка, скажи тост — ты единственный, кто еще не сделал этого нынешней ночью!

Взяв бокал, молодой человек вскочил на ноги и, высоко подняв его, произнес, обращаясь к статуе воина, преклонившего колени возле доньи Эльвиры:

— Я пью за императора, за триумф его оружия, благодаря которому мы достигли сердца Кастилии и теперь отбиваем супругу у героя Сериньолы возле его собственной гробницы.

Офицеры встретили этот тост громом аплодисментов, а капитан, покачиваясь, сделал несколько шагов к надгробию.

— Нет, — продолжал он, с глуповатой пьяной ухмылкой обращаясь к изваянию, — не подумай, что я затаил злобу, видя в тебе соперника. Напротив, я восхищаюсь тобой — невозмутимым мужем, образцом долготерпения и кротости, и со своей стороны тоже хочу проявить великодушие. Как всякий солдат, ты, верно, не прочь выпить… Пусть же никто не скажет, что я заставил тебя мучиться жаждой, пока мы приканчиваем второй десяток бутылок… На, пей!

С этими словами он поднес полный бокал к губам статуи и, омочив их вином, выплеснул остатки в лицо воину, разразившись оглушительным хохотом при виде того, как капли падают на надгробную плиту, стекая с каменной бороды недвижного рыцаря.

— Капитан! — насмешливо воскликнул кто-то. — Будь осторожен… Шутки с этим каменным народом иной раз дорого обходятся. Вспомни-ка, что произошло с гусарами в монастыре Поблет… Поговаривают, будто в одну прекрасную ночь статуи воинов взялись там за свои мраморные мечи и задали жару весельчакам, от нечего делать подрисовывавшим им углем усы.

Собутыльники приветствовали замечание взрывом смеха, но капитан, не обращая внимания на их веселье, продолжал, увлеченный своей мыслью:

— Вы думаете, я предложил ему бокал, уверенный, что он не сможет пропустить ни глотка? О нет!.. В отличие от вас, я не считаю эти статуи всего лишь куском мрамора, столь же неодушевленным, как в день, когда его извлекли из каменоломни. Художник — почти Бог, наделяющий свои творения дыханием жизни, и, хотя не в его силах заставить их двигаться и разговаривать, ему удается порой вдохнуть в них жизнь, странную и непостижимую, — суть ее я не умею объяснить и все же явственно ощущаю, что это так, особенно когда немножечко выпью.

— Блестяще! — закричали слушатели. — Пей и продолжай.

Капитан сделал глоток и, устремив взор на статую доньи Эльвиры, произнес с возрастающим волнением:

— Взгляните, взгляните же на нее! Разве вы не видите живого румянца на тонкой прозрачной коже?.. Разве не кажется вам, что под этой нежной, чуть голубоватой алебастровой оболочкой разливаются потоки розового света? Вы жаждете большей жизни? Большего правдоподобия?..

— О да, — послышалось в ответ, — пожалуй, мы бы предпочли женщину из плоти и крови.

— Плоть и кровь!.. Прах и ничтожество!.. — воскликнул капитан. — Я знаю, как пылают уста, как кругом идет голова на шумном пиру. Мне знаком этот огонь, растекающийся по жилам подобно кипучей вулканической лаве, чьи душные пары туманят мозг, порождая причудливые видения. Было время — поцелуи женщин из плоти и крови жгли меня раскаленным железом, и я отворачивался от них с разочарованием, с тоской, даже с отвращением… ибо тогда, как и сейчас, мой пылавший лоб жаждал лишь свежего дуновения морского ветра… Целовать лед… снег… да, снег, тронутый мягким светом, позолоченный солнечными лучами… Касаться губами прекрасных, бледных, холодных уст, как уста этой мраморной женщины, что томит меня непостижимой красотой и трепещет в отблесках пламени; ее приоткрытые губы влекут к себе, обещая бесценные сокровища любви… О да — поцелуй… только твой поцелуй может погасить пожирающий меня жар!

— Капитан! — вскричали несколько офицеров, видя, как он, с блуждающим взором, не помня себя, нетвердыми шагами направляется к изваянию. — Что ты задумал? Довольно шуток, оставь мертвецов в покое!

Молодой человек не слышал — пошатываясь, он приблизился к статуе, но стоило ему протянуть к ней руки, как страшный крик раздался в храме. С залитым кровью лицом капитан рухнул навзничь у подножия гробницы.

Онемев от ужаса, офицеры не смели сделать ни шагу, чтобы прийти ему на помощь.

Они ясно видели, как в тот самый миг, когда молодой человек приник пылающими губами к устам доньи Эльвиры, мраморный воитель внезапно поверг его наземь сокрушительным ударом десницы, облаченной в каменную перчатку.

Хотя каждое слово в этой ужасной истории правда, я не надеюсь, что кто-нибудь мне поверит. Нынче и вера нуждается в рациональном объяснении. Позвольте тогда и мне начать с рационального объяснения, к которому склоняются те, кто слышал рассказ о самом трагическом событии моей жизни. Как они полагают, в тот день, 31 октября, я и Лаура стали жертвой душевного расстройства. Подобное предположение будто бы подводит под случившееся достаточно убедительное основание. Выслушав мою историю, читатель сам рассудит, можно ли считать это объяснение исчерпывающим. В том, что произошло, участвовали трое: Лаура, я и еще один человек. Этот человек жив и может подтвердить наименее правдоподобную часть моего рассказа.

Всю жизнь мне не хватало денег на самое необходимое: на хорошие краски, книги, на извозчика. И когда мы с Лаурой поженились, то сразу поняли, что сумеем свести концы с концами, только «упорно трудясь и экономя каждый грош». В ту пору я занимался живописью, Лаура — сочинительством, и мы надеялись как-то продержаться. О том, чтобы жить в городе, и речи быть не могло, и мы решили подыскать себе домик в деревне, живописный и вместе с тем удобный. Два этих качества сочетаются в одном доме так редко, что долгое время наши поиски заканчивались ничем. Мы прилежно изучали объявления, однако при ближайшем знакомстве обычно оказывалось, что вожделенная сельская обитель не отвечает ни одному из двух обязательных условий. Дом с водопроводом неизменно бывал оштукатурен и напоминал бонбоньерку. А если мы находили крыльцо, увитое розами и виноградом, внутри всегда скрывалось запустение. Красноречие агентов по найму и вопиющее несоответствие обещанных красот тому надругательству над прекрасным, которое мы с горечью наблюдали, настолько затуманило нам мозги, что накануне свадьбы мы едва могли отличить дом от собачьей конуры. Когда же в медовый месяц мы очутились вдали от друзей и агентов, туман в наших головах рассеялся и, увидав наконец красивый дом, мы сразу оценили его по достоинству. Дом находился недалеко от Брензета, крохотной деревушки на холме, у южных болот. Мы забрели туда из приморского селения, где снимали комнаты, поглядеть на церковь и, миновав два поля, наткнулись на этот дом. Он стоял на отшибе, в двух милях от деревни: длинное, низкое здание с причудливым расположением комнат. Когда-то на этом месте находился огромный дом, однако от прежних времен уцелела лишь часть каменной кладки, замшелой и увитой плющом, да две старые комнаты. Все остальное было пристроено позже. Без зарослей роз и жасмина дом показался бы чудовищным. С ними он был очарователен, и после беглого осмотра мы его сняли. Стоил он до смешного дешево. Остаток медового месяца мы провели в соседнем городке в поисках старой дубовой мебели и чиппендейлских стульев. Напоследок мы съездили в «Либерти», и вскоре низкие комнаты с дубовыми балками и решетчатыми окнами стали нашим кровом. К дому примыкал прелестный запущенный сад с поросшими травой дорожками, множеством подсолнухов, мальв и высоких лилий. Из окон открывался вид на заболоченные луга, дальше едва голубела полоска моря. Лето стояло великолепное, мы были счастливы и принялись за работу даже раньше, чем ожидали. Я увлеченно пытался передать на холсте причудливую игру облаков за распахнутым окном; Лаура, сидя за столом, слагала о них стихи, в которых и мне отводилось не последнее место.