Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Одна из доброжелательниц была на пенсии, другая чего-то там вершила в горсовете.

– За мной заедет шофер, – сказала она подруге, – я на пять минут на работу, а оттуда и в приют можно!

Подъехала зеленая «Нива», шофер курил и сплевывал сквозь выщербленный зуб, пока тетки, кряхтя от честно нажитых килограммов, ловили кутят. Удалось поймать лишь коротколапого – звездочка во лбу была не в духе и забилась в привычное убежище, не откликалась ни на какие посулы. А трусишка всюду следовал за сестрой, копируя любой ее каприз, потому что она задирала его меньше, чем старший брат, и с ней было спокойнее.

– Подожди, сейчас выползут! – сказала тетка 1.

– Некогда ждать, вон меня человек ждет, опаздываю! – сказала тетка 2 и сделала большие глаза, подчеркивая тем самым значимость своей работы для города и человечества в целом.

Тетка 1, как безработная, скисла и не стала настаивать. Коротколапый, оказавшись в узком пространстве, где резко пахло металлом и кожей, заплакал и описался.

Тетка 2 попрощалась, уместилась на переднем сидении, старательно подобрав колени и милостиво сказала шоферу: «Поехали, Коля!»

Коля последний раз цвиркнул на снег желтой слюной, постучал ботинком по переднему колесу, надвинул на уши кепку, бросил окурок, захлопнул дверь, повернул ключ зажигания и сказал: «Кхехм».

Все получилось так торопливо, по-ненастоящему, что жирафка даже не поняла сразу, что у нее забрали ребенка. Потом, когда заползла под бытовку, она облизывала оставшихся щенков и близоруко мигала: где же коротколапый? Через час явились Пират с Кокосом, Кокос притащил тонкую, обсосанную, почти прозрачную баранью лопатку и гордо предложил жирафке, но той было не до еды – она все ворочала носом сонных щенков, может, третий где-то здесь, спрятался?

Приплелся, пошатываясь, с инеем на бровях, Безродный Барбос. Он так закоченел, что пролез поближе к сородичам, и щенки, довольно урча, уткнулись в его впалый, холодный живот.

Снег падал, падал, со́баки уснули.

Во втором часу дня подъехал небольшой крытый фургон, из него вышли двое коренастых, в защитной форме, мужчин: короткие стрижки, толстые пальцы, ботинки на толстой, со скрипом, подошве.

Водитель фургона вышел с гаечным ключом и сказал: «Ну?»

Двое в болотно-пятнистых телогрейках расчехлили ружья. Водитель фургона подошел к бытовке, наклонился и заколотил по стальной арматуре, крича надтреснутым, сивушным голосом: «Э! Э!»

Зарычала Маня, черным клубком выскользнул Пират, и пуля вонзилась ему между лопаток. Завизжав по-щеньи, Пират упал на брюхо и пополз.

Безродный Барбос решил проскочить, как делал обычно, между стеной здания и бытовкой. Далеко он не убежал – пуля вошла в крестец, парализовав задние ноги. Барбос взвыл и закрутился на месте, волоча нижнюю часть туловища. Следующая пуля расплескала ему глаз и вышла из затылка – звук раскалываемого грецкого ореха.

Найда-жирафка могла бы пересидеть, забившись в угол, но отчаянный вой умирающего Пирата поднял шерсть на ее загривке и потащил к выходу – не было сил сопротивляться. Щенки, попискивая, выскочили за матерью. Один из болотно-пятнистых ватников быстро поднял винтовку и опустил с силой приклад, давя позвоночник вылезающей из-под вагона со́баке.

Другой ватник пристрелил звездочку во лбу, пуля оказалась слишком велика для такого маленького тельца, – щенок не плакал, а умер сразу.

Кокос, выскочив одновременно с щенками, но с той стороны, что до него – Безродный Барбос, сделал две безрассудные попытки противостоять творящемуся на его глазах хаосу. Он бросился на ватник, дробящий прикладом Найду, и схватил за сапог. Тут же он увидел трусишку, растерянно озиравшегося по сторонам, отпустил сапог и попытался затолкать малого обратно под вагончик.

Водитель машины в самом начале бойни отступил и стал позади своего фургона, голова торчала над колесом, как черная редька.

На Кокоса, озлясь, потратили четыре пули, – последняя поразила и трусишку, опрокинувшегося лапами кверху.

Только Пират до сих пор еще полз, медленно, упорно, толчками, и полоса крови за ним делала снег розовым, будто бросили длинную муслиновую ленту.

Мане удалось сбежать лишь чудом. За свою сволочную жизнь она уже дважды бывала в облавах и потому знала, как бежать и как скрываться. Конечно, она была отчетливо видна на снегу, но выскочив, она сразу метнулась к куче картонных ящиков из-под писчей бумаги и папок. Ко всему, ящики были прикрыты обрывками черной полиэтиленовой пленки, так что Маня, взметнув пленку, миновала проволочное ограждение – а там и мусорные баки рядом, и строй кооперативных гаражей.

Водитель крытого фургона, убедившись, что дело сделано, надел резиновые перчатки и постаскивал собачьи трупы к заднему борту машины. В углу кузова лежала тряпка, жирная, сажистая от мазута и рыжая от засохшей крови. На нее водитель положил собачьи трупы и ею же их прикрыл.

Затем фургон ехал по улицам города, и никто из людей, кому он попадался на глаза, не обращал на него никакого внимания – фургон был невелик, выкрашен зеленой краской и казался нелепой старой игрушкой среди потоков «тойот», джипов и «мерседесов». Даже если бы внутри этой неказистой машины лежали людские тела, никто бы не остановил на ней свой взгляд, – все верно, смерть скромна и не любит выделяться в толпе.

За городом, километрах в тридцати, на свалке, среди монбланов битого стекла и эверестов жеваной дождем бумаги, в яме, набитой осколками CD-дисков, со́бак вытряхнули из тряпки, как вытряхивают пыль, и оставили лежать вперемешку: лапы-животы. Но им и раньше приходилось так лежать, когда они прижимались друг к другу, спасаясь от холода, так что мертвые не испытывали никакого неудобства.

Завтра ватники вернутся, чтобы по инструкции засыпать органические останки слоем негашеной извести. Сегодня принадлежит снегу и воронам.

Замдир сидел на колченогом стуле в своем гараже, который он снимал за триста в месяц. «Таврия» на кирпичиках, прикрытая чехлом, спала летаргически, а меховая шапка на верстаке была похожа на потрепанного черного кота. Замдир любил свой гараж больше машины – здесь он мог укрыться от проблем, от жены, от всех тех, кто периодически злобно вторгался в его жизнь и заставлял что-то предпринимать, куда-то бежать, кому-то угрожать, а перед кем-то лебезить.

На потолке – две лампы, длинные, люминесцентные, одна над входом, другая в глубине. Над верстаком тоже была небольшая лампа, но она зажигалась не щелчком, а если потянуть за шнурок, – поэтому была любимой и благодаря абажуру струила свет розовый, винный.

Предыдущий владелец гаража оклеил стену над верстаком фотографиями обнаженных моделей «Плейбоя», и замдир из деликатности не стал их уничтожать, а завесил шторкой.