Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

– Гляди-ка, еще один забулдыга, – хмыкнул молодой. – Берем, сержант?

– Вы ошибаетесь, – растерялся Тимофеев. – Я вовсе не…

– Что же ты, уважаемый, всегда гуляешь с ножом в кармане? – спросил старший коп. – А пуговицы от плаща дома забыл?

– Вы не понимаете, – попытался возразить Тимофеев. – Я не бродяга, я только…

– Степаныч, он нас дураками обозвал! – повеселел молодой хам. – Не понимаем, говорит, мы ни черта!

– Бери голубчика. Там разберемся, – сказал Степаныч.

Тимофеев поднял руку, протестуя, но удар дубинкой в пах, а затем по голове развеял все его возражения.

В полубессознательном состоянии – кажется, его били ногами, а потом волокли под руки, кажется, он вяло сопротивлялся, – Тимофеев в конце концов очнулся в камере. Он находился в сыром помещении подвального типа, где по стенам, испещренным непристойными надписями, стекали капли воды, где пахло плесенью, а в грязном толчке что-то копошилось, где в раковине был оторван кран, и невозможно было открыть воду. Черные точки, назойливо рябящие в глазах, вращались все медленнее, пока Тимофеев приспосабливался к своему новому состоянию, лежа на жесткой скамье. Все тело жутко болело, он чувствовал себя совсем старым и лежал, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новый приступ боли. Скомканный грязный плащ, который, по-видимому, с него сорвали, валялся в углу кучей тряпья.

Ему было паршиво.

Медленно-медленно он пошевелил рукой, затем приблизил руку к лицу. Осторожно ощупал свою физиономию. Правый глаз опух и почти закрылся. Губы ссохлись и покрылись коркой – должно быть, разбиты в кровь. Тимофеев со вздохом уронил руку на грудь. И вскрикнул от испуга – вместо тяжести железного значка пальцы нащупали дыру. Дыра в рубахе. Моментально забыв о боли, не думая ни о чем, кроме значка, он вскочил с нар и затравленно огляделся по сторонам. Где может быть значок? Он встал на четвереньки и заглянул под нары. Он обошел камеру несколько раз, обшарил все углы, поискал под плащом, заглянул в раковину и даже в унитаз, от одного вида которого его затошнило. Он шарил в карманах, выворачивая их наизнанку, он разулся до носков и обследовал пустые ботинки, словно значок каким-то диким образом мог туда завалиться. Размазывая по лицу слезы отчаяния, он схватил плащ и стал трясти его в надежде, что значок мог оказаться за подкладкой.

Ничего. Значок испарился. Должно быть, обозленные менты в драке оторвали его и вышвырнули. Сквозь безобразные прутья решетки показалась луна, ядовито подмигивая Тимофееву желтым глазом. Он осиротело опустился на нары, поджав под себя ногу, и впал в ступор. Скорчившись в немом горе, его тело в темноте было похоже на большую куклу-манекен, брошенную в спешке беспечным ребенком. Ощущение безысходности, тоски и бессилия окутало его сердце плотным саваном, сквозь который никакие другие чувства не в состоянии были пробиться. Он долго сидел, дыша сквозь стиснутые зубы, то ли грезя, то ли бодрствуя, пока саван не покрылся паутиной трещин, через которые, подобно сорной траве, просочилось новое ощущение. Тело вдруг стало покалывать все сильнее и сильнее. Сотни иголок выпустили стальные жала, пробуя его плоть на вкус. Ему стало жарко, кожа горела огнем. Тимофеев вскочил со своего ложа и подошел к умывальнику, подергал за трубу. Черт, ни капли воды! Кожа продолжала гореть и вдобавок начала чесаться. Вскоре зуд стал нестерпимым. Тимофеев яростно скреб себя под мышками, расчесывал грудь, терся спиной о стену.

«Я болен. Это проказа, лихорадка. Временное помутнение рассудка, возникшее под влиянием стресса. Враг внутри меня. Глубоко внутри».

– Эй, кто-нибудь! Откройте! Мне нужен врач! – его кулаки забарабанили в железную дверь.

Но было уже поздно. Луна с сожалением наблюдала, как человек превращается в животное. Тяжелая теплая волна прилила к его глазам, почти выдавив глазные яблоки из орбит. Ногти скрюченных, сведенных в судороге пальцев разорвали рубашку и теперь с наслаждением рвали кожу на лице, груди, животе. Кровь разлеталась в стороны щедрыми брызгами, как если бы безумный художник размахивал кистью направо и налево, пачкая стены. Кожа лопалась и сползала с разгоряченного неведомым азартом тела неохотно, но содрать ее было необходимо! Ведь то, что рождалось под кожей, вылуплялось из него, как цыпленок из яйца, было больше и выше всех запретов и преград.

Ведьмин гон. Черная радость.

Он чувствовал, как в каждой клеточке его обновленного тела бурлит и клокочет то, что он пытался остановить, то, что уже готово было родиться и поглотить его, подмять под себя весь мир и владеть им с похотью бездомной кошки.

О, полукруги и пятиконечные звезды! О, запах крови и можжевельника, пьяный запах сырой земли и копошащихся бледных личинок! О, бедные, немощные твари, живущие по глупым, выдуманным законам, беспомощные и отвратительно слабые, хрустящие на зубах мозговыми костями! О, буря, дождь и град! О, бешенство молний и плач ребенка! О, полнолуние!

Я иду иду иду к тебе иду.

Сонный дежурный по отделению, бормоча ругательства, отпер дверь, тут же был сбит с ног и очутился на полу, придавленный тяжестью дикого животного. В один миг его шея оказалась повернута на 180 градусов с громким хрустом. Бывший ранее Тимофеевым в три прыжка преодолел расстояние до стойки с телефонами, где с перепуганным видом замер другой милиционер. Легко, одним небрежным взмахом лапы он ободрал его лицо до кости, расплескав глаза по линолеуму болотного цвета, которым был застелен пол. Крик изуродованного человека повис в воздухе, как столб мела, а зверь подскочил к зеркалу, висящему на стене, и с наслаждением, переходящим в безумие, зарычал, глядя на свое отражение:

Ведьма! Ведьма! Ведьма!