Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Сергеев снова подумал о том, смог бы он работать кладбищенским сторожем. Раньше эта мысль была неприятна, ноюща, как ревматическая боль, теперь же представлялась вполне логичной и не вызывала в нем противодействия.

«Страх губит человека, – думал Сергеев, – он парализует, как красные флажки – волка, человек теряет цельность, становится как трещина, и тогда в человека входит смерть. Нужно всегда держать ухо востро, а уж если застигнет гроза, либо драться, либо делать вид, что ты абсолютно ни при чем. Вот, скажем, яма. Что она мне?.. Я мог и не выйти из дома, тем более погода. Сейчас я топчу песок и всех этих безродных мертвецов, – почему? В сущности, я не имею никакого отношения к этой яме, к дождю, ко всем необъяснимым звукам и огонькам. Я случайно, я ни при чем».

Такие мысли успокаивали его – неопределенные мысли, ни о чем: то ли да, то ли нет. Сергеев поднял лицо, чтобы поправить налезающий на глаза брезент… в небе светились три белых огня, два были квадратными, один – круглым, два – больничные окошки, над ними – бледная, томная, болотистая луна.

Это означало, что он вернулся на то же место, с которого начал поиски лестницы. Дьявольщина! Кабы не боль в натруженных ногах, он взъярился, затопал бы, поднимая тучи брызг. Но песок не только затруднял движение, но и сдерживал чрезмерные порывы чувств.

До рассвета – первых его проявлений – белесых полосок на синюшном теле неба – оставалось часа четыре. Он точно схватит простуду, упорный дождь, непрекращающийся, втопчет его в хлябь, как былинного Муромца, – по плечи. Звать на помощь, подвергнуться насмешкам? Сергеев решил: присядет, передохнет чуток, совсем немножко – и еще раз внимательно обойдет яму и разыщет распроклятые ступени. Но теперь он не будет думать, мечтать о чем-то. Он будет полностью сосредоточен .

Сергеев сел на корточки, было трудно, ныла спина, – перенес вес на колени – ничего, что вымокнут штаны, не так уж и холодно! Главное ведь – отдых. Он умышленно отошел подальше от стены: было странно и внушало омерзение прикоснуться к ней спиной. Стена казалась сродни студню и в то же время чем-то живым, опасным. Так внушает отвращение сброшенная кожа змеи, еще хранящая память о своей хозяйке.

Для чего нужны глаза, если все, что можно видеть, – это усыпляющая пелена дождя, серое надоевшее марево? Сторож смежил веки, накидывая брезент так, что он почти касался почвы, получалась словно бы палатка.

Он чувствовал, как постепенно, расползаясь, промокают штаны на коленях, разрастаются островки влаги. Вода, забираясь между мокрой тканью и кожей, льнет холодной ящеркой, пузырится, робко, но настойчиво нащупывает пути возможного продвижения.

С одной стороны, утомленный сторож почти задремал – в его возрасте старикам в эти часы полагается спать, а с другой стороны, он с каким-то самоуничижающим удовлетворением ощущал, как промокает его одежда и стягиваются на коже мурашки – верные вассалы холода. Полуявь, озвученная дождем, убаюкивала его и раздражала, вызывая эмоции капризного ребенка – томное, сладкое недовольство.

Очнулся Сергеев от резкой боли в позвоночнике – будто ледяная спица вонзилась. Потянувшись, обнаружил, что находится по бедра в жидкой, холодной жиже, которую с трудом можно было принять за песок. Он по-собачьи отчаянно, руками расшвырял песок и от испуга сразу поднялся на ноги, чтобы тут же уйти в засасывающую дрянь по колено. Ружья не было ни рядом, ни поблизости. Сергеев сбросил брезентовую накидку, хрипло закричал, как попавший в западню зверь, и кинулся бежать – наугад, не разбирая пути.

Бежать ему не удавалось: при каждом шаге сапоги проваливались со звуком, напоминающим всхлип замешиваемого теста, то по щиколотку, то гораздо выше. Он словно в болото угодил. В довершенье бед сторож заметил, что ливень так размыл почву, что обнажил кое-где тела мертвецов, и теперь он бредет, то и дело натыкаясь на тугой, словно резиновый, труп.

Сергеев беспомощно оглядывался – куда же подевались стены ямы? Повсюду, насколько хватало взгляда, в лунном свете, как на огромной поляне, лоснились спины и животы мертвых. В светло– серой, застиранной добела одежде они напоминали гротескные каменные изваяния, которым кто-то специально старался придать человекообразные черты.

«Если я упаду, – мелькнула отчаянная мысль, – если я сейчас свалюсь с сердечным приступом, то с высоты стану неотличим от прочих тел».

Сергеев представил, как, побежденный усталостью, он ложится и как его постепенно засасывает песок.

– Ненавижу! – сказал громко Сергеев, потрясая кулаком, грозя неизвестно кому. – Ненавижу, ненавижу!

Мертвецы, мерзко раздутые, как тюлени на лежбище. Спины, животы. Пузыри с гнилым газом.

Сергеев панически, до исступления боялся бездействия, словно каждая минута, проведенная им в столбняке, обескровливала его организм, приравнивая к этим .

«Только не здесь, – думал он, – только не с ними. Лучше сдохнуть среди привычных сердцу вещей, среди рухляди, старых пыльных занавесок, в кресле с продранной обивкой».

Надо что-то делать! Нельзя позволить яме себя проглотить!

Превозмогая отвращение, Сергеев начал раскапывать трупы и стаскивать в одно место, образуя из них гору – точно остров среди зыбкого серого песчаного моря. Кожа мертвых, скрипучая, рыхлая, мыльная, выскальзывала из рук сторожа, а дрянная больничная одежонка рвалась. Сергеев катил неповоротливые, несуразные предметы, которые не считал людьми, падал на колени, расплескивая грязь, выкрикивал невнятное, хрипел с натуги, закусив губу, – тела лениво оползали, их невозможно было заставить стать образцовым строительным материалом, им не лежалось в куче, они ползли обратно к земле, из которой только что были извлечены…

Сергеев выдохся не скоро: подстегиваемый страхом, он здорово наворочал – и уселся среди мягких, безвольных телес, наверху, как в гнезде, и сжался комком, накрывшись, как мог, брезентом, мокрым, пропахшим мертвым мясом еще сильнее, чем все вокруг, – будто и сделан был из продубленной шкуры мертвых.

Дождь вошел внутрь Сергеева и остался там. Миазмы обволакивали, туманя мозг, и сторож, не помня себя, с облегчением провалился в яму, которой так долго бежал и которая приняла его в объятия с нежностью курицы, накрывающей душным крылом своего неразумного цыпленка.

– Каюк, – сказал врач, снимая перчатки, розовые от раствора марганцовки. Он осторожно пошевелил ими, следя, чтобы не слиплись пальцы, и положил в бюретку.

– Пару часов, вы думаете? – спросил его молодой веснушчатый ассистент.

– Это в лучшем случае, – сказал врач, рассматривая в зеркале над умывальником нежно лелеемую бородавку на левом крыле носа.