Сергей Пономаренко - Сети желаний

— Как таковой помолвки не было, просто отец Арона, реб Лейзель, спросил моего отца, как тот относится к его сыну и не хотел бы иметь его зятем. На что мой отец ответил, что Арон юноша очень достойный, но его дочь, то есть я, только что возвратилась в родной дом, и лучше к этому вопросу вернуться после празднования Рош а-Шана, вернее, после Йом-Кипура, который наступает через неделю после него. А за это время я должна лучше узнать Арона и высказать свое мнение.

У меня сразу отлегло от сердца, хотя это ровно ничего не меняло. Я и до этого замечал, что Ревекка проводит много времени с Ароном, видится с ним гораздо чаще, чем со мной. В моем сердце поселилась ненависть к юноше, в своих снах я теперь видел не только Ревекку, но и смерть Арона. Всякий раз смерть этого юноши наступала в результате стихийного бедствия или несчастного случая: он то погибал во время пожара, то тонул в реке, то падал в пропасть. Хотя откуда в этом крае лесов и болот могла взяться пропасть? В апреле в дом Ицхака Менделя пришли два красноармейца и под конвоем отвели меня в здание бывшей городской магистратуры.

— Офицер? — На меня зло уставился тощий очкастый мужчина в кожаной тужурке, сидевший за столом.

Это был Яков Спиркин, следователь ЧК, уроженец близлежащего городка Горностайполя.

— Нет. Врач. Работал в Александровской больнице в Киеве, — сообщил я и протянул выправленные документы, подтверждающие мои слова.

— Врешь! Офицер, по морде вижу! — заорал он, и я понял, что этот человек — неврастеник с холерическим темпераментом. — По какой причине здесь скрываешься?!

— Сопроводил сюда племянницу хозяев, у которых квартирую в Киеве, и задержался. Собираюсь на днях отправиться обратно.

— Врешь! — вновь выкрикнул он, наклонился вперед, и его рука метнулась ко мне с явным желанием дать оплеуху. Однако я успел откинуться на спинку стула, и его рука до меня не дотянулась.

В комнату вошла женщина в красной косынке и такой же, как у Спиркина, кожаной куртке, подпоясанная ремнем с кобурой. Она наклонилась к следователю и что-то тихо прошептала.

— Фекла! — невольно вырвалось у меня, так как я узнал в ней бывшую горничную киевских хозяев.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Вместо глаз я увидел две льдинки.

— Ты его знаешь? — спросил Спиркин.

— Да, он офицер, врач, — ответила она, — но сейчас не до него. Пусть посидит с заложниками, а потом решим, что с ним делать. Может, он как врач нам пригодится, по сути, он безвредный.

Столь уничижительное отношение к моей особе меня не обрадовало, но из сказанного Феклой я сделал вывод, что мои дела не так уж плохи. В битком набитой камере я узнал, что взбунтовался 20-й советский полк под командованием атамана Струка, который, в очередной раз поменяв флаг, провозгласил себя командующим Первой повстанческой армией и идет со своим войском на Чернобыль, по пути искореняя «коммунию» и устраивая погромы. Сообщение по реке было практически прервано — атаман перехватывал пароходы, идущие в обоих направлениях.

С повадками атамана Струка, уроженца села Грини Горностайпольской волости, многие из находящихся в камере были знакомы еще по 17-му году, когда тот партизанил в местных лесах с отрядом «вольных казаков», и оптимизма это не прибавляло.

После короткого боя части «красных» были выбиты из городка, и заключенных выпустили на волю. Нам пришлось пару часов подождать для получения на руки документов, подтверждающих, что мы жертвы комиссаров и ЧК, и должных служить нам охранными грамотами. В напутствие командир освободившего нас отряда, по виду бывший студент, сказал короткую речь, завершив ее словами: «Жиды-коммунисты превращают наши святые лавры в конюшни, убивают в Киеве наших братьев, и мы ответим на это еще большим террором!»

В том, что эта охранная грамота была нелишней, я убедился, как только оказался на заселенной в основном евреями улице, ведущей к дому Ицхака Менделя. Повсюду шел грабеж, раздавались мужские и женские крики, выстрелы. Я увидел группу из восьми евреев разных возрастов, в порванной одежде, со следами побоев, конвоируемую тремя вооруженными повстанцами. Среди этих евреев был и сгорбившийся Ицхак Мендель, он, узнав меня, произнес с горечью:

— Мы должны вспомнить о дне Страшного Суда, ибо сказано: «Близок Великий День Бога, близок день шофара и вопля!»

Я поинтересовался у одного из конвоиров, подозрительно на меня смотревшего, куда ведут арестованных. Тот навел на меня винтовку и потребовал документы. Предъявленные бумаги расположили его ко мне, и он пояснил, что жидов ведут топить, за сегодня это уже не первая ходка и еще не последняя. Я попросил отпустить Менделя, но мне было в этом отказано. Я продолжал настаивать, и после небольшого совещания конвоиры согласились его отпустить за выкуп — пять тысяч рублей «николаевками». Я мог пообещать им только полторы тысячи — это все, что у меня осталось. Пользуясь тем, что дом Менделя находился неподалеку, я быстрым шагом устремился туда, торопясь принести деньги. Но дом встретил меня разбитыми окнами, выломанной дверью и полным разгромом внутри. Мои деньги и револьвер, хранившиеся в тумбочке возле кровати, исчезли. Я без сил опустился на голую панцирную сетку кровати (постель валялась на полу), вспоминая, как Мендель гордо демонстрировал мне упругость ее пружин, когда я у него поселялся. Самое ужасное чувство — это ощущение своей незначительности и беспомощности. А я ничем не мог помочь Ицхаку Менделю. Хотя оставалась еще возможность вернуться и узнать у Менделя, нет ли у него самого припрятанных в тайнике денег, которые могли бы спасти ему жизнь.

«Ревекка! — всплывшее в сознании имя оглушило меня, заставив бешено пульсировать кровь в висках. — Что с ней? Я, конечно, могу попытаться спасти Менделя, узнав у него о тайнике, но Ревекка!.. Возможно, она также нуждается в помощи, а я трачу здесь драгоценное время!»

Мне вспомнилась рассказанная Менделем притча про двух евреев, оказавшихся в пустыне с запасом воды только для одного. Тогда Ицхак, хитро прищурившись, спросил меня, как бы им следовало поступить? Услышав мой ответ — разделить воду пополам, он радостно сообщил: «Тогда погибнут оба. По мнению рабби Акивы, следует спасти жизнь одного из них. Кого? Выбор всегда трудно сделать, но надо!»

Сейчас я сделал свой выбор (пусть простит меня Ицхак Мендель!), отправившись к дому, где жила Ревекка. Я гнал от себя мысли о том, что подумает обо мне Ицхак Мендель, когда у конвоиров исчерпается терпение и они решат больше меня не ждать. В свои предсмертные мгновения, с последним глотком воздуха он лишь промолвит: «Адонай! [49] Господи! ( иврит ). » — и исчезнет в водах Припяти.

Просторный дом Аврахама Исраэля тоже встретил меня выбитыми окнами и распахнутой настежь дверью. Я услышал голоса внутри и девичий вопль, исполненный ужаса. Хозяев дома я увидел сразу — они лежали на полу в лужах крови, иссеченные шашками. Я двинулся на шум, несмотря на увещевания внутреннего голоса: «Что ты можешь сделать один, без оружия? Ничего! Уходи отсюда, из этого города, забудь обо всем! Пройдет время, и ты сможешь забыть».