Вольфганг Хольбайн - Бремя Могущества

Вскоре недоразумение окончательно выяснилось. А вот каким образом мы сумели проникнуть в паб, так и осталось для них загадкой. Фленелтоун клялся и божился, что он перед отходом ко сну, как всегда, запер двери паба. Но теперь он нас хоть за грабителей не считал.

После того, как он из–за ерунды поднял среди ночи своих соседей, ему ничего не оставалось, как налить им по кружке. И ограничиться одной кружкой ему не дали. Говард, разумеется, тоже решил сделать очередной широкий жест и один раз оплатил выпивку для всех из своего кармана. Таким образом, еще не успев толком приехать в эту деревню, мы уже были предметом всеобщего внимания. А Говарду не пришло ничего лучшего в голову, как поддержать эту вечеринку с соседями.

Все собравшиеся, прикончив каждый свою пинту пива, стали намного словоохотливее, хотя время от времени бросали на нас косые взгляды. Но во всех этих людях было что–то странное до чрезвычайности. Ружья их годились разве что в музей, а сами они вряд ли могли быть названы силачами и на смельчаков походили мало, но как будто реагировали как–то уж очень быстро.

Опасность для них — дело привычное. И я задал себе вопрос, кого же они действительно боялись?

Разузнать что–либо существенное о мистере Балтиморе оказалось делом отнюдь не легким, даже несмотря на то, что у этих ребят под хмельком развязались языки. Удалось лишь выяснить, что принадлежавший ему дом на другом конце леса деревенские жители старательно избегали. Более того, попытавшись очень осторожно направить разговор в нужное мне русло, я тут же почувствовал, что они старательно обходят эту тему и с каждым вопросом недоверие моих собеседников возрастало. В конце концов, спустя, наверное, час, после еще одного круга эля, оплаченного мною, я смог получить более–менее детальное и вразумительное описание дороги.

Я решил отправиться туда немедля. Незадолго до того, как все начали расходиться, я, воспользовавшись кратковременной отлучкой по надобности, вылез через окно туалета на улицу. Уже через несколько сот ярдов дома остались позади, и в кромешной темноте были видны лишь освещенные окна паба.

У меня был с собой фонарь, но сейчас зажигать его я пока не решался. Совершенно незачем, чтобы кто–то заинтересовался моей ночной вылазкой. Говард наверняка тут же заметит мое отсутствие и сделает правильные выводы. Не хватало только на него напороться.

Я с трудом пробирался по узенькой тропинке и на первой же поляне повернул налево, в сторону буковой рощи. Тот, кто заплетавшимся языком описал мне дорогу, не советовал идти через луг — таким образом я мог избежать необходимости делать крюк в несколько миль.

Пройдя несколько сотен ярдов, я добрался до поросшей вереском поляны, над которой причудливыми клочьями повис туман. Я шел по тропе, идущей параллельно лесу у живой изгороди. Только здесь я отважился зажечь фонарь. Пока что я неплохо ориентировался, и все было в соответствии с описанием, данным мне в пабе. Хотелось надеяться, что так будет и дальше.

Тронувший сучья легкий порыв ветра напомнил дыхание огромного зверя, и в тумане отразились плясавшие блики пламени. Эти белые клочья отражали свет и сбивали с толку.

Лампа была практически бесполезна, и я уже подумывал, не погасить ли мне ее вовсе. Но решил все же не делать этого в надежде, что в лесу такого тумана уже не будет.

Однако я ошибся. Чем ближе я подходил к деревьям, тем меньше видели мои глаза. Белые клочья тумана уподобились пальцам призраков, стремившимся ухватить меня, и вскоре моя одежда стала влажной.

Ритмический шелест голых деревьев и темных елей усилился. Шум этот то затухал, то возникал вновь с монотонностью гигантского маятника или огромного, мерно бьющегося сердца. Я почувствовал, как по спине побежали струйки холодного пота.

Вверх — вниз, туда — сюда — повторялись эти противные природе циклы, сотрясавшие тьму. Они накладывались на биение моего сердца, даже некоторое время пульсировали синхронно с ним, а после замедлили свой ход.

Невольно остановившись, я поднял лампу повыше над стелющимся по земле туманом, мутной пеленой доходившим мне теперь уже до пояса, и попытался смотреть сквозь этот пляшущий, белый слой. Но в нем ничего не было.

Во всяком случае, ничего осязаемого, материального.

И все же я ощущал присутствие чего–то огромного и таинственного, притаившегося в нем и дожидавшегося меня. Дыхание мое участилось, руки с фонарем начинали дрожать, и я спросил себя, для чего я здесь и что мне здесь нужно.

А была ли это действительно Присцилла? Она ли звала меня? Или же это была иная таинственная сила, решившая завлечь меня в западню?

Но никакого смысла в этих раздумьях не было. Я попытался сосредоточиться, но как только мне удавалось нащупать какую–то мысль, она тут же исчезала, уносимая куда–то потоком противоречивых чувств.

С трудом переводя дыхание, я закрыл глаза, пытаясь избавиться от пелены, покрывшей мой разум, отравлявшей мое сознание на протяжении нескольких последних дней. Что же такое затаилось глубоко внутри меня, готовое в любую секунду прорваться наружу и наброситься на все, что меня окружало, и тиранить его, распространяя насилие?

Откуда возникла эта дикая антипатия к Говарду и Рольфу и страстное желание отделаться от них во что бы то ни стало?

Я не мог найти ответа на терзавшие меня вопросы, хотя предполагал, что преодолею этот барьер в сознании. Понимание засело где–то глубоко. И до него я просто не в состоянии был сейчас добраться — пока не мог.

Однако я пытался. Собрав в кулак всю свою волю, я пытался сосредоточиться, сконцентрироваться. Виски мои налились тяжелой пульсирующей болью, и мне казалось, что череп мой вот–вот расколется, не выдержав напряжения, но я не сдавался.

Я должен и могу обрести ясность мышления. И чувствовал, что начинаю ее обретать. Что–то всплыло на поверхность моего сознания, неясная, зыбкая мысль, за которую я пытался ухватиться, идти за ней, не отставая, чтобы, наконец, обрести ясность.

Это было что–то связанное с Андарой, моим отцом, но оно имело отношение и к Присцилле, и ко мне самому, и это было…

Ничего.

Снова оборвалась ниточка, почти обретенное понимание снова ускользнуло куда–то.

Тяжело вздохнув, я тряхнул головой, в попытке отогнать страх, сковывавший меня все это время, дремавший во мне. Страшно и небезопасно позволить заманить себя в эти метафизические мыслительные игры. Я попытался еще раз избавиться от этого хаоса, грозившего взорвать мой разум изнутри.

И внезапно вновь перед моими глазами со всей ясностью возникло воспоминание о Присцилле, об опасности, нависшей над нею и мной, которую нам предстояло еще преодолеть, чтобы вновь быть вместе, и воспоминание это придало мне силы, я стряхнул с себя это оцепенение и открыл глаза.