Тим Каррэн - Бойся меня

В большинстве своём охранники были парнями из небольших городков.

Жестокое, бесчеловечное быдло, которое ненавидело любого, кто оказался темнее их.

Чёрных били постоянно. Латиносов — чуть меньше. Но вот если они прекрасно разговаривали на английском, то в первую очередь охоту открывали на латиносов.

А вот перед белыми из организованных группировок охранники виляли хвостом, как дворовые шавки, и делали всё, что те запросят: приносили еду из итальянских ресторанов, выбирали лучшие куски мяса, вино и свежие фрукты.

Такие же группы из чёрных могли в любой момент ожидать, что их бросят в карцер и изобьют, если охранники заподозрят, что они пытаются объединить разрозненные негритянские банды в единое целое.

Тюремных юристов и адвокатов охранники тоже терпеть не могли.

За подачей иска от зека следовало обычное наказание — голодный паёк.

Кантри слушать было можно, но вот за рэп или тяжёлый рок радио или магнитофон могли конфисковать, особенно если охранник давно мечтал о таком же для себя.

Если у тебя была репутация смутьяна, то передачу писем из дома могли приостановить, а любую исходящую почту прочитывали перед отправкой.

А любые детали личного и интимного характера тщательно собирались охранниками и использовались для того, чтобы побольнее достать зека.

Вот такой была жизнь в Долине Шеддок.

В Департаменте исполнения наказаний любили поговорить о реформах, но Шеддок до сих пор их так и не увидел.

Тюрьма стала похожей на старую рану, которую не обработали должным образом, а лишь позволили покрыться коркой. А оставшийся под ней гной отравлял каждый нерв, каждое мышечное волокно, бегущую по сосудам кровь, пока всё тело — вся тюрьма — не оказались заражены.

И лишь вопрос времени, когда этот гнойный очаг прорвётся сам.

Это была нехорошая ночь.

Конечно, в Шеддоке и так было мало приятных ночей — всегда находился зек, который вдруг собрался порешить сокамерника, или зек, швыряющий в проходящего мимо охранника дерьмом, и второй, которого от этого рвало на всю камеру. Но некоторые ночи были всё же хуже остальных.

И у некоторых охранников раз за разом оказывались отвратительные дежурства.

Таким был и Лео Комиски.

Казалось, он не вылазит из дежурств по карцеру, наблюдая за зеками, выслушивая их постоянные жалобы и нытьё, крики в темноте и просьбы оставить включённым свет.

Их голоса были слышны даже через толстые железные двери, только более приглушённо, как из засыпанного землёй бункера.

Сегодня в карцере сидели семеро, и все они были напуганы до чёртиков и нервничали.

И причиной тому был восьмой, добавленный только что зек — Денни Палмквист.

Эти семеро вели себя, словно Палмквист был Дьяволом во плоти, который проник в тюрьму, чтобы высосать их кровь и обглодать кости черепа.

И они никак не переставали трястись от страха. Нет, от животного ужаса.

И всё это огромные, крутые парни, к которым никто не рискнул бы повернуться спиной, боясь, что ему вскроют горло бритвой.

Лео Комиски было на это плевать.

Он знал, что происходит вокруг Палмквиста, и боялись мальца не только зеки.

Охранники, даже начальник… У всех появлялось на лице такое забавное выражение, когда кто-то упоминал имя этого парнишки — словно их тошнило, но они пытались сдержать рвотные позывы.

И жёлтая полицейская лента вокруг места преступления — третьей камеры, где умер Жирный Тони — совсем не помогала успокоить людей. Абсолютно не помогала.

Двое зеков в карцере были новичками, где-то наглотавшимися наркоты, и уже улетели в далёкие дали.

Приближалась полночь, когда из камеры Палмквиста начали доноситься какие-то звуки.

От забавных пронзительных свистящих звуков у Комиски побежали мурашки вдоль позвоночника, а голова отозвалась нестерпимой болью.

Комиски собрался с духом и направился к четырнадцатой камере, где сидел парнишка.

Он потянулся к щеколде, открывающей небольшое окошко в двери.

Но, как и Йоргенсен пару дней назад, он застыл перед дверью. Что-то внутри него, услышавшего эти звуки, тянуло парня назад, подальше от двери.

Как у человека, стоящего на крыше десятиэтажного здания включается вдруг осознание и он думает: «А что я тут вообще делаю?»

Ведь в жизни существуют некоторые вещи, увидев или услышав которые, уже никогда не стать прежним.

Комиски стоял и дрожал, как на сорокоградусном морозе, с поразительной чёткостью вспоминая рассказы других охранников о том, что они слышали, а в случае с некоторыми неудачниками — ещё и видели.

«Есть такие вещи в жизни, -

говорил им зловещим шёпотом сержант Варрес. — Если ты их хоть раз увидишь, то больше никогда не сможешь их забыть».

Вещи, из-за которых ты поседеешь и впредь всегда будешь спать с включённым светом.

«Парни видели то же, что и я. И этот мерзкий запах, разъедающий кожу. И всё, что ты можешь сделать, это держать себя в руках, попытаться не засунуть табельное себе в рот и не вышибить от страха мозги».

И сейчас Комиски понял, что это не простые слова. Может, Варрес и был властным жестоким ублюдком, но это не значило, что он не прав.

«Надо было расспросить Йоргенсена поподробнее… Хотя у него нервный срыв, и вряд ли он сможет говорить ещё пару недель».

Такие мысли носились у Комиски в голове.

Он слышал этот пронзительный, жалобный вой, словно плакал рождённый в глубинах ада ребёнок. Пальцы Комиски, дрожа, дотронулись до задвижки. Они были холодными. Ледяными. Такими, мать их, ледяными, что парень их почти не чувствовал.

«Сделай это, чёрт побери, — говорил он себе, — просто сделай».

Мужчина резким движением отодвинул щеколду, и в лицо ему ударил горячий поток воздуха, пахнущий перебродившими дрожжами. От этого запаха часть внутренностей Комиски захотела выплеснуться наружу через рот, а вторая часть — через задницу.

И это зловоние, становящееся сильнее с каждой секундой, ударило в лицо, как слезоточивый газ, от которого глаза заслезились, горло сжалось, а ноздри начали гореть.

Комиски включил свет.

Палмквист лежал на койке и спал без задних ног. Он весь был затянут белой, похожей на паутину субстанцией наподобие эктоплазмы.

Она вытекала из его рта, ушей, глаз, сочилась с кончиков пальцев тягучими, пульсирующими тяжами, которые, казалось, были живыми.

Сеть вздымалась и опускалась, словно в такт дыханию, поднималась усиками к потолку, а там соединялась во что-то бледное, раздувшееся, вроде паука или…

Матерь Божья…

Оно становилось всё больше, раздуваясь, как поднимающееся на дрожжах тесто.

Это-то и увидел Комиски.

Он смотрел на потолок секунду, может две, а потом существо завизжало, зашипело, заметалось по потолку, запуталось в белых нитях слизи, напоминавших идиотский, свисающий сверху серпантин.