Тим Каррэн - Бойся меня

Но Ромеро отличался от остальных.

Он знал больше остальных, хотя и ни хрена не понимал. Он прекрасно слышал этот высокий и долгий крик, внезапно и резко оборвавшийся, словно человеку заткнули рот чем-то мокрым.

Поэтому он лежал, пока все звуки не стали стихать, и тюрьму накрыла тяжёлая, гнетущая тишина.

И тогда он снова услышал, как что-то проползает обратно через прутья решётки. Оно пахло разогретыми, полусгнившими дрожжами. Палмквист начал стонать и метаться по койке.

А чуть позже он начал плакать во сне.

А может, это был сам Ромеро.

На следующий день все только об этом и говорили.

Не важно, с кем и где ты стоял, тема разговора оставалась неизменной.

По тюрьме начали ходить ужасные, невероятные слухи, и в этой тесной, угрюмой атмосфере истории, как болезнетворные микробы, начинали заражать всех, кто их слушал.

Некоторые байки были насквозь пропитаны чёрным юмором, а некоторые — скорее напоминали ужастики, которыми пугают тёмной ночью у костра. Но слухи продолжали ходить: от плотницкой мастерской через цех для изготовления матрасов в библиотеку, а оттуда в гараж, где зеки штамповали номерные знаки.

Забавно, но все эти банды и группировки, которые ненавидели друг друга лютой смертью, внезапно успокоились. Похоже, они поняли, что все находятся в одной лодке, и то, что случилось с Реджи Уимсом, может произойти с любым из них.

Иногда общий враг, либо общий страх делал с местами, вроде Долины Шеддок, чудеса.

Ромеро сидел во дворе со своей обычной компанией — Риггз, Аквинтес, несколько латиносов и белых, которые уже давно мотают срок. Они обсуждали произошедшее дерьмо и пытались, по мере возможности, отделить факты от вымыслов.

Но разговоры продолжали кружить, как стервятники над раздавленным на дороге животным: то, что случилось с Уимсом, было очень похоже на произошедшее с зеками в Брикхейвене.

И это заставляло парней задумываться; искать какие-то связи, даже когда их, возможно, и не было.

К группе Ромеро присоединился хитрый бородатый негр в вязаной шапке, которого все звали Клювом из-за острого римского носа.

Клюв сидел пожизненное за убийство жены и её любовника под действием кокса. Пожизненное без права на условно-досрочное. Клюв сидел в камере напротив Реджи Уимса, поэтому люди прислушивались, что он расскажет.

— Я услышал этот крик… чёрт, да… Как вы могли его не слышать? Уимс… Этот чёртов ублюдок верещал так, словно кто-то отрывает ему яйца. Никогда не слышал, чтобы люди так орали.

Бикс вытащил сигарету, наблюдая, как в другом конце двора пара зеков играет на площадке.

— Уимс, мать его… Вы же знаете эту огромную уродливую гориллу. Он, наверно, и мясо-то ел сырым… Я сперва решил, что в его камере кто-то есть, и кто-то добрался до него. Но, чёрт, вы же знаете этого ублюдка, никто не хотел связываться с этой чёрной задницей.

— Что ты видел? — поинтересовался Аквинтес.

— Было темно, но я слышал что-то мокрое и скользящее… Понятия не имею, что за хрень это была… Она свистела или шипела… Я это услышал и сразу подумал: «Чёрт, какого хрена там творится?» А потом Уимс заорал. Не знаю, парни, что это за хреново шаманство…

А он был не так уж и далёк от истины.

В тюрьме убийства были привычным делом. Парней то и дело резали, проламывали трубами череп, сбрасывали с высоты или травили еду.

Иногда появлялось что-то более оригинальное, вроде электрического стула или так называемого «барбекю в подвале»: зека запирали в камере, обливали его и всё помещение бензином, а потом бросали вниз спичку.

Но для группы криминалистов, которая отправилась в семнадцатую камеру — камеру Уимса — открылось зрелище отталкивающее, даже для тюрьмы.

Даже не просто отталкивающее — мерзкое, сумасшедшее и необъяснимое. Хоул — охранник, который первым нашёл Уимса, рассказывал, что тот был разорван на части и обезображен. Но это было ещё мягко сказано.

Он был растерзан, выпотрошен, а внутренности были развешаны по камере, как серпантин на детском утреннике.

Позвоночник был фактически вырван, голова отрублена, но сперва у Уимса оторвали член и так глубоко запихнули в глотку, что патологоанатому пришлось вскрывать пищевод, чтобы его извлечь.

И это ещё было не всё.

Кроме крови и вытащенных наружу органов, часть костей Уимса были вырваны прямо сквозь кожу и испещрены следами зубов.

И рядом со всем этим сидел Кабан, сокамерник Уимса.

На него пришлось надеть смирительную рубашку и уколоть целую ампулу хлорпромазина, потому что он всё время трясся, стонал и хныкал, неся какой-то бред про «монстров» и «существ, которые выглядят, как люди без костей».

Утром он был доставлен в городскую больницу для интенсивной психотерапии.

— Всё, что я знаю, парни, — говорил им Клюв, — так это то, что это что-то пробралось внутрь. И я не хочу об этом даже думать. Чем бы это ни было, и чего бы оно ни хотело, Уимса пришлось забирать в нескольких мешках, а потом тщательно отмывать от его остатков пол.

Ромеро слушал и ничего не говорил.

Но усиленно думал.

— Ромеро сидел на пустых трибунах напротив футбольного поля, когда к нему подошёл Аквинтес.

— Эй, вот и ты, брат. Я тебя искал.

— Похоже, меня многие ищут.

— Ага, слышал, — кивнул Аквинтес. — Ходят слухи, что Чёрный Пёс предупредил тебя насчёт Палмквиста.

— Наверно, хочет оставить его для Жирного Тони. Предупреждал, чтобы я не вмешивался и не сделал какую-нибудь глупость — например, помог пареньку.

Ромеро пересказал Аквинтесу свой разговор с Чёрным Псом, хотя Аквинтес уже и сам о многом догадался: внутри этих стен ничего не менялось, и из года в год зеки играли по одним и тем же правилам.

Аквинтес вытащил самокрутку с травкой, закусил конец и сплюнул.

— Ладно, брат. Я хочу, чтобы ты меня выслушал и услышал. Ты не можешь выступить против этих людей. Ты не можешь броситься один на свору животных, вроде Чёрного пса, его байкеров, Арийцев и Папаши Джо. Да они с тебя на хрен кожу сдерут!

— Я знаю, ДжоДжо.

— Тогда к чему вообще весь этот разговор? — спросил Аквинтес. — Почему я вижу в твоих глазах готовность пойти на самоубийство? Почему я начинаю думать, что ты достаточно безумен, чтобы попытаться защитить этого малька и поплатиться за это своей собственной задницей?

Но Ромеро не собирался, да и не мог ответить на этот вопрос. Наверно, он и сам ещё толком не знал.

В этой тюряге в течение многих лет впроголодь он научился плыть по течению, ни о чём не заботиться и ничем не интересоваться, просто сидеть в камере и закрывать глаза на то, что не касается его лично… А теперь вот это.

Сейчас что-то, чего он и сам понять не мог, разбудило его совесть, и Ромеро не мог её контролировать. И эта совесть говорила ему, что он должен помочь мальку, невзирая на последствия.