Михаил Ежов - Фаталист

Запах стоял в холодной нестерпимый, и Григорий Александрович пожалел, что не пользуется надушенным платком, как многие молодые люди, живущие в Москве и столице: сейчас приложить его к носу было бы очень кстати.

Сдерживая рвотные позывы, Печорин попросил сторожа перевернуть тела. Тот недовольно поворчал, но распоряжение выполнил.

– Тяжелые, – проговорил он, отступив.

Похоже, убийца сосредоточил усилия на спинах своих жертв: на груди и животе повреждений почти не было. Григорий Александрович обратил особое внимание на запястья и лодыжки. Следы от веревок отсутствовали. Значит, преступник не связывал женщин. Этого Печорин не ожидал. Как такое возможно? Они не кричали и не сопротивлялись, хотя не были опутаны и могли свободно убежать! Или не могли? Григорий Александрович попытался представить ситуацию, в которой человек позволяет бить и рубить себя, не издавая при этом ни звука и не стараясь спастись. Наверное, это возможно лишь при одном условии: когда жертва отравлена опием и не понимает, что происходит. Вероятно, даже не чувствует боли, ибо, как известно, опиат обладает свойством сильно притуплять ощущения – не зря же его используют во время операций.

Жаль, что нельзя проверить, принимали ли эти женщины наркотик.

Григорий Александрович раздвинул одной из убитых веки и от неожиданности отшатнулся. Он знал, что радужная оболочка меняет цвет после смерти, но впервые видел, чтобы глаз сморщился, как чернослив: он буквально ссохся и занимал внутри глазницы в два раза меньше места, чем положено. Как, интересно, Вернер объяснил бы это явление?

Печорин проверил глаза у второй жертвы – картина была та же. Тогда, воспользовавшись одним из инструментов, нашедшихся поблизости, Григорий Александрович не без труда открыл женщинам рты: пришлось просунуть металл между стиснутыми зубами и давить, пока челюсти не сломались с сухим хрустом.

Наблюдавший за этой операцией сторож недовольно засопел.

– Нет человеку покоя ни на этом, ни на том свете! – пробормотал он. – Как будто мало над ними поиздевались.

Печорин равнодушно проигнорировал эту реплику. Его интересовали трупы. Он верил, что мертвецы способны многое рассказать внимательному «слушателю».

Задержав дыхание, Григорий Александрович заглянул в рот первой жертве, затем – второй. Как он и думал, языки были сморщены и черны – словно иссушены продолжительным отсутствием влаги. Такое, наверное, часто можно увидеть в пустыне – у тех, кто заблудился там и погиб, не добравшись до колодца, – но не в Пятигорске, где вода бьет из земли буквально на каждом шагу. По какой причине подобное могло случиться с женщинами здесь?

Печорин осмотрелся в поисках журнала вскрытия. В углу стояло небольшое старое бюро, и Григорий Александрович подошел к нему. Выдвинув верхний ящик, он обнаружил кучу сломанных гусиных перьев. В другом лежали потрепанные книги по медицине.

Журнал нашелся в третьем. Печорин присел на стул и пролистал страницы до последних записей.

Большую часть того, о чем счел необходимым упомянуть доктор, он не понимал, но кое-что заинтересовало его: «Отвердение тела наступает обычно в течение трех суток в зависимости от разных условий. Однако труп Кулебкиной, доставленный в морг всего спустя несколько часов после смерти, был уже полностью окоченевшим. Затем ткани начали размягчаться, суставам возвращалась гибкость. К вечеру тело стало дряблым и рыхлым, после чего процесс отвердения возобновился. За два часа до повторного окоченения я случайно обнаружил, что глазные яблоки и язык почернели и выглядят так, словно лишились всей влаги. Органы эти походят на сухофрукты и вид имеют отвратительный и жуткий». Последние слова доктор зачеркнул, должно быть, устыдившись собственной впечатлительности.

Примерно такая же запись была сделана при вскрытии Асминцевой. Вернер не комментировал, по каким причинам окоченение приобрело столь необычный характер – лишь выражал недоумение.

Григорий Александрович закрыл журнал и убрал его на место.

– Я закончил, – кивнул он сторожу. – Скажите доктору, если увидите его, что меня посетила неожиданно одна идея, и я пришел, чтобы ее проверить, но ничего не нашел.

– Ладно, – буркнул тот, вставая, чтобы укрыть трупы простынями. – Увидишь его. Он тут и не появляется.

Это Григория Александровича вполне устраивало. Перед уходом он в последний раз взглянул на тела. Почему-то ему показалось вдруг, что они походят на пустые оболочки – словно вместе с жизнью из них улетучилось еще что-то… По спине пробежали мурашки.

«Вот ведь проклятая впечатлительность!» – подумал с досадой Печорин и решительно отвернулся.

Когда он вышел на улицу, то первым делом глубоко вдохнул теплый свежий воздух. Его потряс разительный контраст между жизнью и смертью: моргом и Пятигорском, усыпанным цветами, зеленью и залитым солнечными бликами. С другой стороны, разве не является цветущий сад, полный ароматов персиков и вишни, кладбищем для тысяч насекомых и десятков пресмыкающихся, птиц и земноводных? Разве не преют их тела во влажной почве, чтобы напоить корни растений и превратиться в благоухающие лепестки?

Григорий Александрович достал часы и отщелкнул крышку. Пожалуй, времени как раз хватит, чтобы зайти домой переодеться, сходить поужинать и затем привести себя в порядок перед балом.

Он зашагал по улице, глядя по сторонам, чтобы рассеять картины, виденные в морге, но вид изрубленных тел еще долго преследовал его. Только за ужином Григорий Александрович позабыл о них и сосредоточился на телятине и шампанском.

Было заметно, что ресторацию уже начали готовить к предстоящему балу: мебель расставили иначе, и повсюду ходили половые с ведрами и швабрами. Обедающие относились к этому снисходительно, понимая, что времени до девяти осталось не так уж много, а успеть нужно изрядно. Впрочем, в Москве или Петербурге подобного, конечно, увидеть было нельзя. Там ресторацию закрыли бы сразу после обеда, и никто в нее уже до самого вечера не попал бы. Григорию Александровичу нравилась бесцеремонность Пятигорска. Даже в этом было нечто экзотическое. Ему вообще нравилось все, что не походило на его прежнюю жизнь.

Григорий Александрович прибыл в ресторацию к девяти. Гостей было множество – съехалось почти все водяное общество. На улице запалили смоляные факелы, которые бросали на стены и аккуратно постриженные кипарисы оранжевые отсветы. Пахло горящим деревом и дымом, но ветер быстро уносил его прочь, так что дышать было легко и приятно.