Стивен Кинг - Воспламеняющая

Но тут же пришла новая мысль, от которой у Энди перехватило дыхание.

Все горит , с безразличным спокойствием сообщил ему разум. Поэтому никто не пришел, чтобы спасти тебя. Они-то эвакуируются. А ты… ты теперь расходный материал .

Конечно же, мысль эта спровоцировала приступ клаустрофобии, в сравнении с которым прежняя паника выглядела детским лепетом. Энди вжался спиной в дверцу холодильника, губы растянулись в жуткой гримасе. Ноги ослабели. На мгновение он даже ощутил запах дыма, на него дохнуло жаром. Банка выскользнула из пальцев, оставшийся имбирный эль вылился на пол, намочил штаны.

Энди сидел в луже и стонал.

Потом Джон Рейнберд думал, что все получилось как нельзя лучше, словно они так и планировали… и если бы все эти высоколобые психиатры чего-то стоили, они бы предложили и реализовали именно этот вариант. Но так уж вышло, что именно удачное отключение электроэнергии позволило ему подцепить один из углов психологического стального сейфа, который выстроила вокруг себя Чарли Макги. Удача и его собственная интуиция.

Он прибыл в жилище Чарли в половине четвертого, когда гроза только начиналась. Толкал перед собой тележку, такую же, какими пользуются горничные в гостиницах. Простыни, наволочки, полироль для мебели, чистящие средства, шампунь от пятен на ковре. Ведро и швабра. Закрепленный с одной стороны пылесос.

Чарли сидела на полу перед диваном в ярко-синем трико, скрестив длинные ноги в позе лотоса. Она часто так сидела. Постороннему могло показаться, что она под кайфом, но Рейнберд знал, что это не так. Ей еще давали таблетки, однако дозу снизили настолько, что могли с тем же успехом заменить лекарства плацебо. Все психологи, не скрывая разочарования, сошлись на том, что ее отказ зажигать огонь – не пустые слова. Она приняла решение и держалась его. Поначалу таблетки предназначались для того, чтобы не позволить ей «прожечь» путь к свободе. Теперь стало ясно, что она не собирается делать этого… и чего-либо другого.

– Привет, детка, – поздоровался Рейнберд и отцепил пылесос.

Чарли посмотрела на него, но не ответила. Рейнберд вставил вилку в розетку, а когда включил пылесос, девочка грациозно поднялась и ушла в ванную, закрыв за собой дверь.

Рейнберд принялся пылесосить ковер. Никакого плана у него не было. Оставалось только искать маленькие знаки и симптомы, подмечать и следовать им. Его восхищение девочкой росло. Ее отец превращался в кусок жирного, апатичного пудинга. Психологи называли это «шоком зависимости», и «потерей идентификации», и «реакцией бегства», и «сужением сознания», – но суть заключалась в том, что он сдался, и теперь его следовало вычеркнуть из уравнения. Девочка поступила иначе. Она просто ушла в себя. И Рейнберд чувствовал себя настоящим индейцем именно рядом с Чарли Макги.

Он пылесосил и ждал, что она выйдет из ванной… возможно. Кажется, теперь она выходила из ванной чаще. Поначалу пряталась там, пока он не заканчивал уборку. Теперь иной раз появлялась и наблюдала за ним. Как знать, может, выйдет и сегодня. А может, и нет. Он будет ждать. И высматривать знаки.

Чарли сидела в ванной за закрытой дверью. Она бы заперла ее, если бы могла. До прихода уборщика она делала простые упражнения, которые нашла в книге. Уборщик пришел, чтобы убраться. Сиденье унитаза холодило кожу. В белом свете флуоресцентных ламп, окаймлявших зеркало, все казалось холодным и слишком ярким.

Первое время с ней жила «компаньонка», женщина лет сорока пяти. Ей полагалось проявлять «материнскую заботу», но в суровых зеленых глазах «матери-компаньонки» поблескивали маленькие искорки. Ледяные. Эти люди убили ее родную маму. Теперь они хотели, чтобы она жила с «матерью-компаньонкой». Чарли говорила им, что ей не нужна «мать-компаньонка». Они улыбались. Тогда Чарли перестала говорить вообще, не произнесла ни единого слова, пока «мать-компаньонка» не отбыла, вместе с зелеными глазами и ледяными искорками в них. Чарли заключила соглашение с Хокстеттером: она будет отвечать на вопросы, но только ему одному, если он уберет «мать-компаньонку». Единственным человеком, которого она хотела видеть рядом, был ее отец, а раз это невозможно, она выбирала одиночество.

Последние пять месяцев (они сказали, что прошло пять месяцев; она утратила ощущение времени) казались ей сном. У нее не было возможности отсчитывать дни и недели; какие-то люди приходили и уходили, не оставляя воспоминаний, невесомые, как воздушные шарики, а еда не имела вкуса. Иногда она и себя ощущала воздушным шариком. Плывущим куда-то. Но при этом разум не позволял забыть о главном. Она – убийца. Она нарушила самую страшную из Десяти заповедей, и теперь ее точно ждали вечное проклятие и ад.

Она думала об этом ночами, когда свет мерк, и квартира казалась сновидением. Она все видела. Мужчин с огненными коронами на крыльце. Взрывающиеся автомобили. Кур, охваченных пламенем. Ощущала запах паленого, который всегда ассоциировался у нее с запахом горящей набивки, запахом ее плюшевого медвежонка.

( и ей это нравилось )

Да, нравилось, в этом и заключалась проблема. Чем больше она этим занималась, тем больше ей нравилось. Чем больше занималась – тем явственнее чувствовала ту силу, живое существо, которое становилось сильнее и сильнее. Все это напоминало ей пирамиду, поставленную на вершину. Чем сильнее ты ее наклоняешь, тем труднее задержать падение. Попытка остановиться причиняла боль ,

( и это было забавой )

и потому она больше не собиралась этого делать. Скорее умерла бы, чем сделала снова. Может, она даже хотела умереть здесь. Смерть во сне не пугала ее.

Только два лица не сливались с остальными. Хокстеттера и человека, который приходил каждый день, чтобы прибраться в ее жилище. Однажды Чарли спросила его, почему он должен приходить каждый день, если у нее и так чисто?

Джон – так звали уборщика – достал из заднего кармана замусоленный старый блокнот, из нагрудного – дешевую авторучку. «Это всего лишь моя работа, детка», – ответил он, а в блокноте написал: Потому что они набиты дерьмом, почему же еще?

Она едва не рассмеялась, но сумела сдержаться, подумав о людях с огненными коронами, о людях, которые пахли, как дымящийся плюшевый медвежонок. Смех был опасен. Поэтому она притворилась, что не увидела записку или не разобрала почерк. Лицо уборщика было ужасным. Повязка закрывала пустую глазницу. Она жалела его и однажды едва не спросила, как это произошло – автомобильная авария или что-то другое, – однако решила, что это еще опаснее, чем смех. Она не знала почему, но чувствовала это каждой клеточкой.

Лицо уборщика выглядело ужасно, но сам он казался милым, а если говорить о лице, то оно не сильно отличалось от лица маленького Чаки Эберхардта в Гаррисоне. Мать Чаки жарила картошку, когда тот сдернул с плиты сковородку с раскаленным маслом, облился им и чуть не умер. Потом другие дети называли его Чаки Гамбургер и Чаки Франкенштейн, а он плакал. Это было жестоко. Другие дети, похоже, не понимали, что такое могло случиться с любым ребенком. Но в три года мало кто отличается особым умом.