Майкл Маршалл - Мы здесь

– О да. Еще какими!

– Но где, когда?

– С того самого момента под столом. И здесь тоже – почти все то время, что ты жил в городе.

– Тогда почему я тебя не помню?

– Ты вырос. Дети рождаются безо всяких там житейских установок. Но уже фактически с рождения за ребенка берется мир и первые двадцать лет усердно вколачивает в него свои правила, вытесняя волшебство. Научает человека очерчивать себя линией, отделяя себя от остальной вселенной, превращая себя в обособленное «Я» вместо того, чтобы вливаться в облако взаимодействия, что простирается во всех направлениях. И вот когда линия обведена вокруг полностью, в человеке задергиваются шторки. Во всяком случае, так говаривал Одиночка Клайв, и я склонен ему верить.

– А кто он такой, этот Клайв? – допытывался Дэвид.

– Это он взял меня под свое крыло после того, как ты оставил город. И он единственный из нас, кому удалось вплотную приблизиться к воссоединению. Но не срослось, и для него это явилось началом конца. Теперь он полый.

– Вот слушаю тебя, – сказал писатель, – вникаю всем умом, но из того, что ты говоришь, не пойму ровно ничего.

– Ты просто не хочешь вспоминать, – укорил его идущий рядом человек. – Что лишний раз доказывает: какая-то твоя часть что-то да помнит.

– Але мале, Медж! – Из бокового проулка на тротуар вырулила девчонка-подросток в серой курточке с капюшоном и во всевозможных прибамбасах. Дэвид раньше уже видел ее в сквере рядом с какой-то толстушкой в бальном платье. На вид девчушке было лет шестнадцать, и она была похожа на сбежавшую из дома оторву, весь свой прикид сознательно направляющую на то, чтобы бесить или, во всяком случае, «доставать» всех, кому за двадцать три.

Медж, еще только подходя к этой девушке, приветливо помахал ей:

– Зажигалка, как дела?

– Пока не родила, – расплываясь в улыбке, подмигнула та. – Все пучком, и никак иначе. У нас тут нынче квадрат лысый, тусить будем. Отжиг будет ацкий. Хочешь, пойдем со мной?

– Да я бы с удовольствием, – с притворной печалью вздохнул Медж, – только вот занят малеха.

– Вот так ты всегда: занят, занят… – надув губки, сказала девчушка. – Кончай ты уже свою хрень!

– Чтоб кончать, надо начать, верно?

– Бе-бе-бе! – Озорница со смехом скорчила рожицу и пошла по улице дальше. Пару раз на ходу она поворачивала голову, словно общаясь с кем-то, идущим рядом.

– Ну ладно, – уже другим, серьезным голосом сказал Медж, поворачивая в другую сторону. – Идем, познакомимся с парнем.

Я свое нынешнее житье люблю до ужаса. Просто ништяк: прохлаждаешься себе, делаешь что хочешь. Новые подруги у меня классные: каждое утро просыпаемся и, типа: «Ну че, куда сегодня махнем?» И уходим безо всяких оттуда, где загасились на ночь, гуляем по скверу, ходим-бродим по магазинам, типа того. Все так легко, не напряжно, а на ночь пристраиваемся уже где-нибудь на другом месте. Всегда какие-нибудь новые знакомые и есть где тусануться.

Последнее время я зависаю с суперклассными друзьями – Ангелы, так они себя называют, – все время одетыми в черное. Я сама никогда не думала, что мне это подходит, а теперь вроде кажется, что и ништяк, особенно потому, что это не совсем как типа у го́тов: здесь под низ надевается что-нибудь яркое, вроде платья, блузки или еще там чего. Даже не понимаю, и чего уж они ко мне такие добрые: я ведь их толком и не знаю – в одну школу мы с ними не ходили, они даже не из нашего района. Ну а так, они суперские: делают всякие нормальные штуки, всех выручают… Кое-кто из них, правда, подворовывает, но это нечасто и совсем уж в больших магазинах, так что с них не убудет. Другие вон хапают куда больше и обчищают нормальных людей. У них есть как бы типа лидеры, но только они не из Ангелов. Не похожи. Жутковатые такие, тяжелые, добрых дел другим не делают, и все вокруг считают как бы своим. Всего их двенадцать – почему, не прорубаю – но я с ними не висну: по мне, так подворовывать временами понемножку можно, но если заниматься все время только этим, то это уже не круто. Так говорит Лиззи. И она даже говорит, что вообще воровать нехорошо и что сама она этим последнее время не занимается. Она одна из главных Ангелов, и я с ней согласна. Она для меня как старшая сестра. А еще она сказала мне недавно: если, говорит, тебе что-то в лом, или не по себе, или нужен какой совет, то ты подходи ко мне, я тебе буду растолковывать. Может, когда-нибудь я и вправду заделаюсь Ангелом по полной, но пока воздерживаюсь: очень уж прикольно зависать и тусить с моими друзьями, хотя иногда и не совсем просто: они не помнят своих имен, а уж я тем более, и с ними сложно бывает о чем-то договариваться. Но потом всегда все улаживается, так что не проблема.

Единственный облом – это, наверное, что мы больше не видимся с Джессикой. Временами я ее высматриваю то здесь, то там, а иногда, когда получается попасть в дом, сплю на полу под ее кроватью. Но она сейчас, видите ли, взяла моду меня типа не замечать – делает вид, что даже не слышит, – и не бывает больше в тех местах, где мы раньше с ней гуляли. Если я вижу ее вечерами, то она обязательно с кем-нибудь из своих новых знакомых, уже даже не из школы, а с первого или второго курса – и до меня тогда доходит, как аццки давно мы с ней реально не тусили вместе. И тогда я думаю: ага, если она уже кончила школу, то это, получается… год, два, а то и несколько? Но всегда себя успокаиваю, что все нормалек и она просто суперски занята или еще что-нибудь. Мы же с ней друзья неразлейвода, и это между нами никогда не умрет. Не то что у них с Синтией Маркэм – ох и сучка была! И зачем только Джессика с ней в седьмом классе связалась? Помнится, та ни с того ни с сего закобенилась: мы с тобой, мол, больше не друзья, и дело с концом. Вот тогда мы с Джессикой и сошлись, хотя она была тоже не подарок. А я ничего, терпела – друзья ведь на то и друзья, верно? У нее теперь, кажется, появился парень, а значит, мы с ней не разговаривали лет уже пять или шесть. Тогда получается, я в городе живу гораздо дольше, чем мне кажется, – но от этого ничего не меняется, потому что если вы лучшие друзья, то это уже ничто не в силах изменить, сколько бы времени ни прошло. Одно время я, помнится, на нее злилась, швырялась в доме вещами, пыталась ее припугнуть, но из этого почему-то ничего не выходило, и я перестала, да и глупости это все. Она сейчас просто проходит через такую типа фазу, но это нормалек, и все в конце концов уладится, потому что настоящая дружба не умирает никогда.

Ни-ког-да.

По дороге через Шестнадцатую я заслышал звучание фортепиано. Мне опять же показалось, что оно доносится из верхних окон таунхауса возле церкви. Пассаж был знакомый – сдержанный, выверенный и благозвучный. Иными словами, Бах. Я невольно остановился под уличным фонарем. Казалось, вместе со мной, замявшись, остановился и тот музыкант – сделал паузу, а затем с нажимом повторил последнюю фразу и терпеливо вернулся к началу. До Карнеги-холла ему, понятно, было далековато, но играл он уверенно, с огоньком – отчасти, возможно, потому, что репетировал для себя, с раскованностью человека, который не догадывается, что его подслушивают. Кому-то из музыкантов очень важно наличие публики: она дает игре своеобразную подпитку, а стороннее наблюдение усиливает их чувство собственной достоверности. Хотя большинство из нас занимается своим любимым делом просто из увлеченности, а это лучше и легче получается наедине с собой, без постороннего глаза.