Константин Образцов - Красные цепи

Кристина просила не звонить ей днем. Я не спрашивал, почему. Скорее всего, из-за Галачьянца, ведь так или иначе, но она была связана с ним их странными, но, видимо, достаточно прочными отношениями, которые накладывали больше обязательств на него, чем на нее. Я не звонил ей и вечерами: мне не хотелось разменивать драгоценное золото личного общения, в котором самым прекрасным было то, что оставалось за рамками разговора, на мелкое серебро телефонных слов. Пару раз мы обменялись сообщениями и еще один раз созвонились для того, чтобы договориться о следующей встрече.

Вчера мы гуляли. Торопливо выпили кофе в «Касабланке» и вышли на улицу. У меня уже давно не было компании для пеших прогулок, и вначале я беспокоился, что она быстро устанет на высоких каблуках. Но Кристина сказала, что любит ходить пешком, и мы пошли по набережным, иногда сворачивая в узкие боковые улицы, забираясь все дальше в недра города, и я впервые за долгое время не чувствовал промозглого влажного дыхания ветра и не замечал мокрой грязи под ногами. Вначале через прорехи в серых облаках выглядывало видавшее виды линялое небо, словно старуха, уныло подглядывающая за прохожими сквозь щели в ветхих ставнях, но потом ставни захлопнулись тяжелыми тучами и пошел дождь. Кристина открыла большой белый зонт, и мы продолжали идти, отгороженные от всего мира крышей из тонкой полупрозрачной ткани и стенами дождя.

В этот раз я начал рассказывать о себе. Не помню, как это получилось. Наверное, всему причиной то чувство внутренней свободы, которое я испытывал рядом с ней; когда можно просто быть самим собой, таким, какой есть на самом деле, и с радостью ощущать, что именно таким тебя принимают, полностью и без оговорок. Кристина была очень внимательным и благодарным слушателем: большая редкость, когда молчание того, кто слушает, является формой диалога с тем, кто говорит. Незаметно для себя я вдруг начал рассказывать о том, о чем не говорил никогда и ни с кем: для посторонних у нас всегда готовы увлекательные истории о собственной силе, но рассказать о своей слабости и боли можно только близкому человеку, какого, по сути, у меня никогда не было.

Однажды несколько лет назад меня принесли в больницу маленького городка одной из китайских провинций. Три пули, прошившие меня насквозь, каким-то чудом не убили меня, но боль пропитала все тело, а кровь — всю одежду. Я помню то ощущение, когда нежные и заботливые руки девушки-врача слой за слоем освобождали меня от рваных, пропитанных кровью тряпок, и страдание, которым это сопровождалось, обещало облегчение.

Что-то подобное я чувствовал теперь, когда рассказывал Кристине то, о чем раньше не говорил никому: словно меня постепенно освобождали от грязных, окровавленных лохмотьев, налипших на душу. Мы стояли на набережной; когда я замолчал, словно очнувшись от легкого сна, то увидел, что Кристина внимательно смотрит на меня, а в ее черных глазах светятся отражения ночных фонарей в темной глубокой воде. Потом она сделала шаг и легко прикоснулась к моей щеке холодными нежными губами. На душе у меня стало легко и свободно; я чувствовал в своей руке ее нежную ладонь, а еще исходящее от ее тела удивительное тепло, которое явственно ощущалось даже сквозь ткань наших пальто.

Мы бродили по городу еще около часа, а потом она вдруг заторопилась. Я предложил проводить ее до дома на Островах, но Кристина сказала, что сейчас ей нужно ехать по каким-то другим делам, а потом она скорее всего поедет в свою собственную городскую квартиру, где-то неподалеку, здесь, в центре. Я проводил ее до машины. На прощание она еще раз коснулась губами моей щеки и улыбнулась так, что я долго стоял на набережной, не чувствуя стылого дождя и промозглого ветра, улыбаясь вслед исчезающим красным огням автомобиля.

Я открываю глаза, и воспоминания исчезают, растворяясь, как неуловимые образы прервавшегося сна. Передо мной светится экран с открытой страницей в социальной сети, неизменным ночным спутником моего добровольного безделья. Когда ничем не занят, недели и даже месяцы могут пролететь незаметно, но дни и часы порой тянутся бесконечно долго, и, чтобы скоротать время, я ночи напролет таращусь в окно виртуального мира, методично обновляя новости и наблюдая за бесконечными лентами бессмысленных цитат о смысле жизни и достижении успеха, а еще за мельканием фотографий — ярких отражений тусклого реального существования людей, которые оказались в моем списке контактов и по какому-то недоразумению именовались друзьями.

Три дня назад я нашел в Сети Машу Галачьянц. Бледная девочка с короткострижеными взъерошенными волосами смотрела на меня огромными глазами с черно-белой фотографии. Повинуясь какому-то неясному чувству, я послал ей тогда заявку на добавление в список контактов. Сейчас я вижу, что моя заявка принята. Я гашу сигарету, с трудом вдавливая ее в переполненную пепельницу, и набираю сообщение:

«Здравствуйте, Маша. Как Ваша бабочка?»

Алина знала, что лучший способ избавиться от ненужных мыслей, чувств и воспоминаний — это работа. И в последние семь дней работы было столько, что Алине не приходилось прикладывать ровным счетом никаких усилий, чтобы не возвращаться мыслями к тому, о чем думать не хотелось: о Гронском, о событиях прошедших недель, неоконченном расследовании и снова о Гронском.

Хаос, в который погрузилось Бюро судебно-медицинской экспертизы после бесследного исчезновения его руководителя, Даниила Ильича Кобота, и двух ведущих сотрудников, постепенно приобретал несколько упорядоченный характер, и происходило это во многом благодаря деятельности Алины. Ей приходилось в два раза больше, чем обычно, заниматься исследованиями трупов, число которых, как назло, с каждым днем только росло, как будто на небесах объявили дополнительные скидки тем, кто приведет с собой друга; в перерывах между бесконечными аутопсиями она занималась административной работой, управляла отделом, общалась с хмурыми следователями и настырными оперативниками, а еще постоянно помогала решать рабочие вопросы изрядно растерянному бывшему директору по административно-хозяйственной части Бюро, так и не свыкшемуся со своим новым положением руководителя. Алина вихрем носилась по коридорам между лабораториями, секционными залами, своим новым рабочим кабинетом, в котором еще сохранился тошнотворный аромат приторного парфюма Эдипа-Эдуарда, и бывшим кабинетом Кобота. С каждым днем все больше выцветавшая секретарша выучила ее имя и отчество, стала вставать при ее появлении и даже пару раз успела открыть дверь, когда Алина врывалась внутрь некогда величественных апартаментов начальника Бюро, теперь больше напоминавших штаб действующей армии, расположившейся в бывшем дворянском особняке. Собственно, только имена пропавших Кобота, Иванова, Мампории были тем единственным, что в течение рабочего дня напоминало Алине о связанных с ними странных событиях, но и они постепенно стали просто именами, в то время как носившие их люди словно растворились, исчезли за той невидимой гранью, которую провела Алина, закрыв за собой дверь квартиры Гронского. Вместе с ними исчезали и воспоминания, вытесняемые требующими внимания и сил текущими проблемами и задачами, и Алина решала, руководила, составляла отчеты, делала вскрытие за вскрытием, проводя на работе по двенадцать часов и возвращаясь домой поздней ночью, так что, даже закрывая глаза в постели перед сном, видела строки экспертных заключений или багрово-сизые внутренности покойников.