Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Но вы же сами говорили мне, что инспектор Филд настроил против себя всю Столичную полицию своими неправомерными действиями, совершенными в роли частного сыщика, – поспешно сказал я, сообразив, что оскорбил Диккенса упоминанием о преклонном возрасте. – Они же лишили его пенсии! Ясное дело, он никогда не сможет занять прежний пост в обновленной, современной лондонской полиции!

– Сможет, дорогой Уилки, сможет… если отдаст под суд предполагаемого вожака шайки убийц, на счету которого не одна сотня жертв. Филд еще много лет назад научился использовать городские газеты в своих интересах, и он непременно сделает это сейчас.

– Значит, Чарльз, вы разделяете мнение инспектора, что Друд является убийцей и предводителем шайки убийц?

– Я не разделяю никаких мнений инспектора Филда, – отрезал Диккенс. – Я просто пытаюсь объяснить вам одну вещь. Скажите, друг мой, вам нравится платоновский Сократ?

Я растерянно моргнул, обескураженный столь резкой переменой темы. Чарльз Диккенс, как всем известно, был самоучкой и довольно болезненно переживал сей факт, хотя всю жизнь с превеликим усердием занимался самообразованием. Он никогда прежде не заводил речи о Платоне или Сократе, и сейчас я не мог взять в толк, какое отношение имеют два античных философа к предмету нашего разговора.

– Платон? – недоуменно переспросил я. – Сократ? Ну да, конечно. Это превосходно.

– В таком случае вы извините меня, если я задам вам несколько вопросов по ходу наших совместных поисков некой имманентной, но не очевидной истины?

Я кивнул.

– Если допустить, что некто Друд является не просто галлюцинацией или плодом бессовестного вымысла, – негромко проговорил Диккенс, ставя на стол стакан с бренди и складывая ладони домиком, – задавались ли вы вопросом, Уилки, почему я продолжал встречаться с ним в течение последних двух лет?

– Я понятия не имел, что вы продолжали встречаться с ним, Чарльз, – солгал я.

Диккенс скептически усмехнулся, глядя на меня поверх своих длинных пальцев, сложенных кончик к кончику.

– Но если вы продолжали знакомство с ним… предположим… – продолжал я, – тогда я бы принял объяснение, данное вами ранее.

– Что я совершенствуюсь в искусстве месмеризма.

– Да. И расширяете свои познания о древнем египетском культе.

– Вполне достойные цели, – сказал Диккенс. – Но разве стоило бы, по-вашему, идти на столь великий риск единственно ради возможности утолить свою любознательность? На риск, сопряженный с неусыпной слежкой ретивых агентов инспектора Филда? С частыми сошествиями в Подземный город? И самим общением с маньяком, по словам нашего уважаемого инспектора, убившим не одну сотню человек?

Я совершенно не понимал, о чем он меня спрашивает. Через несколько секунд тупого оцепенения, которое я постарался выдать за глубокое раздумье, я промямлил:

– Нет… пожалуй, не стоило бы.

– То-то и оно, – промолвил Диккенс менторским тоном. – А вы когда-нибудь допускали мысль, что я защищаю Лондон от ярости этого монстра, милейший Уилки?

– Защищаете? – переспросил я.

Теперь боль тесным обручем сдавливала череп и болезненно пульсировала за правым глазом.

– Вы читали мои книги, дорогой друг. Вы слышали мои речи. Вы посещали приюты для бедняков и падших женщин, основанные с моей помощью и при моей финансовой поддержке. Вы знаете мои взгляды на социальные проблемы.

– Да, – сказал я. – Да, конечно, Чарльз.

– В таком случае имеете ли вы представление о гневе, кипящем и бурлящем там, в Подземном городе.

– О гневе? – повторил я. – Вы говорите о гневе Друда?

– Я говорю о гневе тысяч, возможно, десятков тысяч мужчин, женщин и детей, изгнанных в подземные логова, сточные туннели, трущобы и подвалы, – сказал Диккенс, возвысив голос до такой степени, что Кэролайн внизу, вероятно, его услышала. – Я говорю о гневе тысяч лондонцев, лишенных возможности зарабатывать на хлеб тяжелым трудом даже в наземных трущобах и изгнанных в подземную смрадную тьму, точно крысы. Точно крысы, Уилки!

– Крысы, – повторил я. – Чарльз, о чем, собственно, идет речь? Не хотите же вы сказать, что этот… Друд… является представителем десятков тысяч беднейших обитателей Лондона. Вы же сами говорили, что он фигура эксцентричная… иностранец.

Диккенс хихикнул и легко побарабанил кончиками пальцев друг по другу.

– Если Друд просто фантом, дорогой Уилки, то фантом из страшнейшего кошмара наземного Лондона. Он – сгусток тьмы в темнейших глубинах души. Он – воплощение гнева всех тех, кто потерял последний проблеск надежды в нашем современном городе и современном мире.

Я устало потряс головой:

– Я потерял нить вашей мысли, Чарльз.

– Позвольте мне попробовать еще раз. Час уже поздний. Зачем было Друду разыскивать меня на поле смерти, каковым являлось место Стейплхерстской катастрофы, а, Уилки?

– Я и не знал, что он разыскивал вас, Чарльз.

Диккенс досадливо махнул рукой, снова поднес к губам сигару и сквозь клубы голубого дыма сказал:

– Конечно разыскивал. Вам следует научиться слушать, милейший Уилки. Говорю вам как любимому другу и собрату по перу: вам надобно развивать восприимчивость в данном отношении. Вы единственный на свете человек, кому я рассказал о существовании Друда и моих с ним отношениях. Вы должны слушать внимательно, чтобы понять ужасный смысл этой… драмы. Драмы, которую инспектор Филд упорно продолжает считать игрой и фарсом.

– Я внимательно вас слушаю, – холодно промолвил я.

Меня страшно раздражало, когда Диккенс – обычный литератор, чьи книги в последнее время продавались хуже моих, причем литератор, ни разу не получавший от издателя таких крупных авансов, какие выплачивались мне, – принимался меня критиковать.

– Почему Друд выбрал меня? Почему из всех людей, уцелевших в железнодорожном крушении, наш восставший из гроба Друд выбрал именно меня?

Я задумался, украдкой потирая пульсирующий правый висок.

– Право, не знаю, Чарльз. Безусловно, вы были самым известным человеком, ехавшим на том поезде.

«Со своей любовницей и ее матерью», – мысленно добавил я.

Диккенс помотал головой.

– Не известность моя привлекла ко мне Друда и не отпускает по сей день, – негромко проговорил он, выпуская струю голубого дыма. – А мои способности.

– Ваши способности.

– Писательские, – пояснил Диккенс почти раздраженно. – Ибо я являюсь – прошу прощения за вынужденную нескромность, – вероятно, самым значимым писателем Англии.

– Ясно, – солгал я. – Кажется, я наконец понял. По крайней мере, начинаю понимать. Друд хочет, чтобы вы написали для него что-то.

Диккенс рассмеялся. Без всякой издевки или презрения (я бы, наверное, тотчас удалился в спальню вместе со своей головной болью, когда бы услышал подобные нотки), но обычным своим мальчишеским, заливистым, искренним смехом.