Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

Тогда, погожим днем девятого ноября, в глубине души – а правильнее было бы сказать «в глубине своего рационального ума» – Диккенс должен был понимать (как понял я, едва лишь узнал от инспектора Филда о вышеописанном дурацком плане), что Эллен получит через Уиллса телеграмму с сообщением «Добрался благополучно», означающим «Безумно скучаю, но постоянно нахожусь под прицелом хмурых, пытливых, оценивающих взглядов американской общественности».

При нашем прощании Диккенс сильно разволновался. Он понимал, что оставил мне очень много работы (корректура и окончательная редактура повести «Проезд закрыт» плюс ее инсценировка и последующая постановка совместно с Фехтером), но нервничал он не только поэтому. Едва мы с Кэрри и Кэролайн спустились по сходням на причал, я тотчас же вернулся в просторную, светлую каюту второго помощника капитана под тем предлогом, что забыл там перчатки. Диккенс ждал меня.

– Я молю Бога, чтобы Друд не последовал за мной в Америку, – прошептал он, когда мы еще раз пожимали друг другу руки на прощанье.

– Не последует, – сказал я с уверенностью, которой в действительности не чувствовал.

Когда я уже двинулся к двери – с мыслью, что, возможно, даже вероятно, я никогда больше не увижу своего друга, – Диккенс остановил меня:

– Уилки… в ходе разговора с Друдом, состоявшегося девятого июня в вашем кабинете… разговора, напрочь вами забытого… я считаю необходимым предупредить вас…

Я застыл на месте, не в силах пошевелиться. Мне показалось, будто кровь в моих жилах обратилась в лед и лед этот проник в самые клетки моего тела.

– Вы согласились стать биографом Друда в случае, если со мной что-нибудь стрясется, – сказал Диккенс. Он выглядел как человек, измученный морской болезнью, хотя «Куба» все еще стояла на швартовых у причала в Ливерпульском порту и ничуть не покачивалась. – Друд пригрозил убить вас и всю вашу семью, коли вы измените своему слову… точно так же он угрожал, неоднократно, убить меня и моих близких. Если он узнает, что я отправился в Америку в попытке скрыться от него, а вовсе не для того, чтобы договориться с тамошними издателями о публикации его биографии…

Через минуту я нашел в себе силы моргнуть. Еще через минуту я обрел дар речи.

– Не берите в голову, Чарльз, – сказал я. – Желаю вам удачных гастролей по Америке. И благополучного возвращения на родину.

Я вышел из каюты и спустился по сходням на причал, где меня ждали Кэрри и угрюмая, встревоженная Кэролайн.

После отъезда Диккенса я целый месяц чувствовал себя так, словно мой отец снова умер. Не самое неприятное состояние.

Я никогда еще не был так загружен делами. Диккенс не только оставил мне работу по корректуре и редактуре нашей совместной повести, но также назначил меня ответственным за выпуск всего рождественского номера «Круглого года». Данное решение изрядно озадачило нашего друга Уильяма Генри Уиллса, который занимал должность заместителя главного редактора журнала и категорически возражал против поездки Диккенса в Америку, но Уиллс, неизменно послушный солдат, быстро свыкся с положением моего заместителя. В течение ноября я проводил все больше и больше времени в редакции – а поскольку Диккенс, помимо всего прочего, попросил меня регулярно проведывать Джорджину, Мейми и Кейти в Гэдсхилле (а также поскольку я обнаружил, что там мне лучше работается, и поскольку туда часто наведывался мой брат Чарли), в скором времени я жил скорее жизнью Чарльза Диккенса, нежели жизнью Уилки Коллинза.

Кэролайн такое положение вещей вполне устраивало, хотя она, вопреки моим ожиданиям, не стала покладистее и благодушнее, но взяла за обыкновение затевать со мной ссоры всякий раз, когда я проводил на Глостер-плейс по нескольку дней кряду. Ближе к декабрю я стал все реже появляться в своем новом лондонском доме и все больше времени проводил в Гэдсхилле или в свободных комнатах Диккенса, расположенных над конторой журнала.

Именно там я находился, когда Уиллс получил телеграмму «Добрался благополучно» и переслал Эллен Тернан во Флоренцию, где она отдыхала с матерью и родственниками. Как Диккенс вообще мог вообразить, что Эллен одна совершит морское путешествие из Италии в Америку, – у меня в голове не укладывалось. Эта бредовая фантазия просто свидетельствовала о степени его одержимости романтическими грезами в ту пору. Позже я узнал от Уиллса, почти случайно, что еще до своего отъезда Диккенс прекрасно понимал: американцы не потерпят присутствия незамужней женщины в его маленькой свите. Долби разведал о планах Диккенса и вынес свой вердикт по поводу уместности присутствия Эллен, прислав телеграмму, состоящую из единственного короткого слова: «Нет».

Мы с Диккенсом сошлись во мнении, что драму «Проезд закрыт» следует поставить в театре «Адельфи» перед самым Рождеством и что злодея Обенрейцера надлежит играть нашему общему другу Чарльзу Фехтеру. Я впервые увидел блистательного Фехтера на сцене почти пятнадцать лет назад и познакомился с ним в 1860 году, когда он приехал в Лондон со спектаклем «Рюи Блаз» по пьесе Виктора Гюго. По обоюдному побуждению мы с Фехтером в первые же дни знакомства оставили всякие церемонии и заделались близкими друзьями.

Сын англичанки и немца, родившийся в Лондоне и воспитывавшийся во Франции, но теперь снова поселившийся в Лондоне, Фехтер был человеком невероятно обаятельным и преданным (подарок в виде швейцарского шале, преподнесенный Диккенсу на Рождество два года назад, был типичным проявлением его щедрости и импульсивности), но напрочь лишенным деловой хватки.

Лондонский дом Фехтера являлся, наверное, единственным в городе салоном, где о правилах этикета заботились еще меньше, чем в моем доме. Если я имел обыкновение оставлять гостей за столом на попечение Кэролайн, когда мне требовалось срочно убежать по делам, то Фехтер славился тем, что принимал гостей в халате и шлепанцах и позволял каждому выбрать бутылку вина на свой вкус, чтобы взять с собой за стол. Мы с ним обожали французскую кухню и дважды подвергали строгой проверке неисчерпаемые ресурсы гастрономической Франции, обедая одним-единственным продуктом, но приготовленным самыми разными способами. Сначала мы устроили «картофельный» обед из шести блюд, а потом – «яичный» из восьми блюд.

Единственным недостатком Фехтера-актера был жесточайший страх сцены, и перед началом каждого спектакля его костюмер ходил за ним по пятам с тазиком.

В ноябре и начале декабря я спешно писал инсценировку. Я отослал корректурные гранки повести прямо Фехтеру, который сообщил мне, что «безумно влюбился в своего героя», и немедленно присоединился ко мне в работе над пьесой. Меня не удивило, что актеру понравился главный злодей Обенрейцер, ведь мы с Диккенсом создавали этот персонаж «под него».