Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Я думал, вас уже нет в живых, – прошептал я.

– Мне недолго осталос-сь жить, – тихо проговорил Баррис. – Они охотятся за мной повс-сюду. Не дают мне времени ни пос-спать, ни поес-сть. Мне приходится пос-стоянно менять местонахождение.

– Какие у вас новости? – осведомился я, по-прежнему держа наготове тяжелую трость.

– Друд и его прис-спешники назначили дату, когда заберут вашего друга Диккенс-са, – прошипел он.

Я сообразил, что он присвистывает по-друдовски из-за отсутствующих зубов.

– Когда?

– Девятого июня. Через три недели без малого.

«Пятая годовщина», – подумал я. Это было логично.

– Что значит «заберут»? – спросил я. – Они убьют его? Похитят? Заберут в Подземный город?

Грязный оборванец пожал плечами. Он натянул потрепанную шляпу пониже, и на его лицо снова легла тень.

– Что мне делать?

– Вы можете предупредить его, – прохрипел Баррис. – Но он не найдет мес-ста, где спрятаться, – не с-скроется от них ни в одной с-стране.

Сердце у меня по-прежнему билось часто.

– Я могу чем-нибудь помочь вам ?

– Нет, – сказал Баррис. – С-со мной все кончено.

Прежде чем я успел задать следующий вопрос, он попятился и, казалось, провалился под грязное булыжное покрытие. Верно, там была подвальная лестница, которой я не видел, но у меня создалось впечатление, будто неясная фигура просто вертикально ушла под землю в темном переулке.

Девятое июня. Но как мне успеть самому расправиться с Диккенсом до этой даты? Скоро он вернется в Гэдсхилл-плейс, и мы оба усердно трудимся каждый над своим романом. Удастся ли мне оторвать его от работы и заманить в Рочестер, чтобы осуществить задуманное? Причем до девятого июня, до дня годовщины Стейплхерстской катастрофы, когда Диккенс неизменно встречался с Друдом?

Я написал официальное и довольно холодное письмо Уиллсу с требованием вернуть мне авторские права на все мои повести и романы, когда-либо публиковавшиеся в «Круглом годе», и Диккенс самолично ответил мне на него в последнюю неделю мая 1870 года.

Даже деловая часть этого послания была на удивление дружелюбной – Неподражаемый заверял меня, что необходимые бумаги уже составляются и что, хотя подобное возвращение авторских прав в нашем контракте не оговаривалось, все права будут возвращены мне незамедлительно.

Но в нескольких коротких заключительных фразах сквозила печаль, даже тоска:

Дорогой Уилки, я не наведываюсь к вам, поскольку не хочу вас беспокоить. Может статься, вы не против повидаться со мной не сегодня завтра. Как знать?

Это было то, что надо.

Я тотчас же написал Диккенсу сердечное письмо, где спрашивал, можем ли мы встретиться «в ближайшее удобное для вас время, но желательно до памятной даты, которую вы ежегодно отмечаете в начале лета».

Если Неподражаемый не сжег письмо, по обыкновению, данная фраза наверняка покажется загадочной любому, кому оно попадется в руки впоследствии.

Когда первого июня от Диккенса пришел теплый утвердительный ответ, я завершил последние приготовления и перешел к Акту Третьему, заключительному.

Где я?

Гэдсхилл, но не Гэдсхилл-плейс, а просто Гэдсхилл, то самое место, где Фальстаф пытался ограбить карету, но подвергся нападению «тридцати разбойников» (на самом деле – принца Генри с другом) и сам едва не стал жертвой ограбления, прежде чем удрал в панике.

Моя черная карета стоит сбоку от «Фальстаф-Инн». Наемный экипаж похож на катафалк, что представляется весьма уместным. Он почти невидим в тени высоких деревьев сейчас, когда начинают сгущаться сумерки. Кучер на козлах не кучер вовсе, а матрос, нанятый мной на одну ночь за плату, равную полугодовому заработку настоящего кучера. Кучер из него никудышный, но зато он иностранец. Он не говорит по-английски (я объясняюсь с ним на скудном немецком, который изучал еще в школе, и на языке жестов) и ничего не знает об Англии и знаменитых англичанах.

Через десять дней он снова уйдет в плавание и, возможно, никогда больше не вернется на английские берега. Он не испытывает ни малейшего любопытства к происходящему. Кучер он препаршивый – лошади чувствуют отсутствие сноровки и не выказывают никакого уважения к нему, – но он идеальный кучер на сегодня.

Когда происходит дело?

Теплым вечером восьмого июня, спустя двадцать минут после захода солнца. Ласточки и летучие мыши чертят стремительные зигзаги в воздухе, то исчезая в тени, то вновь появляясь; крылья летучих мышей и раздвоенные хвосты ласточек похожи на распластанную букву V на фоне акварельно-бледного сумеречного неба.

Я вижу Диккенса, он скорым шагом переходит дорогу – вернее, пытается идти скорым шагом, но слегка прихрамывает. Он в темном костюме, надетом, полагаю, специально для нашей вылазки, и мягкой шляпе с широкими опущенными полями. Я открываю дверцу, и он запрыгивает в карету и усаживается рядом со мной.

– Я никому не сказал, куда ушел, – отдуваясь, говорит он. – Как вы и просили, друг мой.

– Благодарю вас. Такая секретность необходима лишь на сей раз.

– Все это очень таинственно, – говорит он, когда я стучу в потолок экипажа тяжелой тростью.

– Так надо, – отвечаю я. – Сегодня, дорогой Чарльз, мы оба найдем разгадку каждый своей великой тайны, но ваша тайна более велика, чем моя.

Он никак не откликается на мои слова и лишь раз высказывается по поводу возницы, когда карета, раскачиваясь, трясясь и подпрыгивая, с грохотом катится по большаку на восток. Кучер-матрос гонит лошадей слишком быстро, и экипаж, подскакивающий на выбоинах и вихляющий из стороны в сторону при объездах незначительных препятствий, грозит опрокинуться в придорожную канаву с водой.

– Похоже, ваш кучер страшно спешит, – произносит Диккенс.

– Он иностранец, – поясняю я.

Немного погодя Диккенс перегибается через меня, выглядывает в левое окошко и видит башню Рочестерского собора, черный шпиль на фоне меркнущего неба.

– Ага, – произносит он, но скорее утвердительно, нежели удивленно.

Карета со скрипом и скрежетом останавливается у кладбищенских ворот, мы выходим из нее – я держу в руке маленький незажженный фонарь, и оба мы двигаемся несколько скованно после нещадной тряски в дороге, – а кучер взмахивает кнутом, и черная карета с грохотом укатывает в сгущающиеся сумерки.

– Вы не хотите, чтобы возница подождал нас? – спрашивает Диккенс.

– Он вернется за мной в условленное время, – говорю я.

Если Диккенс и замечает, что я сказал «за мной», а не «за нами», он не выражает никакого недоумения по сему поводу. Мы заходим на кладбище. Собор, кладбище и эта старая часть города пустынны и безмолвны. Сейчас пора отлива, и мы слышим зловоние гниющей на отмелях тины, но откуда-то с моря доносятся свежий соленый запах и тихий рокот ленивых волн.