Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

Но сейчас уже слишком поздно. Я просто буду начеку все оставшееся до полуночи время.

Несколько минут мы сидим в молчании. Потом колокола соборной башни начинают отбивать одиннадцать – нервы у меня так напряжены, что я дергаюсь и едва не спускаю курок оружия, по-прежнему нацеленного Диккенсу в грудь.

Он замечает мою реакцию, однако ничего не говорит, когда я кладу револьвер на колено, продолжая направлять дуло на него, но убрав палец из штуковины, которую Хэчери называл, кажется, «спусковой скобой».

Я снова вздрагиваю всем телом, когда после долгого молчания Диккенс подает голос:

– Это то самое оружие, что однажды показывал мне Хэчери?

– Да.

Несколько мгновений слышен лишь шелест ветра в траве. Словно страшась этой тишины, словно она ослабляет мою решимость, я заставляю себя сказать:

– Вы знаете, что Хэчери умер?

– О да.

– А вам известно, как он умер?

– Да, – кивает Диккенс. – Известно. Мне сообщили знакомые из Столичной полиции.

Больше нам нечего сказать на эту тему. Но от нее я перехожу к интересующему меня предмету, единственно благодаря которому Чарльз Диккенс до сих пор остается жив.

– Меня удивило, что вы ввели в «Эдвина Друда» персонажа по имени Дэчери, явно переодетого сыщика в пышном парике, – говорю я. – Такая карикатура на бедного Хэчери – особенно если учесть… э… прискорбные обстоятельства его смерти, – кажется довольно обидной.

Диккенс смотрит на меня. Сейчас, когда мои глаза привыкли к темноте, на кладбище, расположенном далеко от освещенных фонарями улиц и жилых домов с горящими окнами, создается впечатление, будто надгробные камни вокруг – особенно белая мраморная плита между нами, похожая на ломберный стол, за которым мы разыгрываем нашу последнюю партию в покер, – отбрасывают на лицо Диккенса блики лунного света, словно жалкие подобия газовых ламп в осветительной установке, сооруженной для его публичных чтений.

– Не карикатура, – возражает он. – Теплое воспоминание.

Я отпиваю маленький глоток из фляжки и небрежно отмахиваюсь.

Это неважно.

– Вы не написали еще и половины «Друда» – из печати вышло только четыре первых выпуска, – но уже убили молодого Эдвина Друда. Позвольте спросить вас как профессионал профессионала – как человек, бесспорно более опытный и предположительно более искусный в деле сочинения «романов с тайной», – как вы надеетесь удерживать интерес читателя, Чарльз, если вы совершили убийство в первой трети истории и имеете лишь одного кандидата в убийцы – вашего умнейшего негодяя Джона Джаспера.

– Ну что ж, – говорит Диккенс, – как профессионал профессионалу отвечу вам: не следует забывать что… Стойте!

Я резко вскидываю револьвер и, промаргиваясь, целюсь ему в грудь. Кто-то зашел на кладбище? Он пытается отвлечь мое внимание?

Нет. Похоже, Неподражаемому просто пришла в голову какая-то мысль.

– Но откуда, дорогой Уилки, – продолжает Диккенс, – вы знаете о внешности Дэчери и даже об убийстве бедного Эдвина, если эти сцены, эти главы еще не появились в печати и… а, ясно… Уиллс! Вы каким-то образом раздобыли копию законченной рукописи у Уиллса. Уильям Генри – славный малый, верный друг, но после несчастного случая стал совсем другим, со всеми своими дверями, скрипящими и хлопающими в голове.

Я молчу.

– Ну ладно, – говорит Диккенс. – Вы знаете об убийстве молодого Друда в сочельник. Вы знаете, что Криспаркл находит в реке часы и галстучную булавку, хотя тела нигде не находят. Вы знаете, что подозрение падает на вспыльчивого молодого иностранца с Цейлона, Невила Ландлеса, брата прекрасной Елены, а на трости Ландлеса обнаруживают запекшуюся кровь. Вы знаете, что Эдвин и Роза разорвали помолвку, и знаете, что дядя Эдвина, опиоман Джон Джаспер, падает в обморок после убийства, когда узнает, что помолвка была расторгнута и он ревновал понапрасну. К настоящему времени я написал шесть выпусков из двенадцати, предусмотренных контрактом. Но о чем вы хотите спросить?

Я чувствую тепло от лауданума в теле, и мое нетерпение возрастает. Скарабей в моем мозгу испытывает еще сильнейшее нетерпение – он суетливо бегает взад-вперед у меня за переносицей и выглядывает то из одного, то из другого глаза, словно выбирая, откуда лучше видно.

– Джон Джаспер совершил убийство в сочельник, – говорю я, слегка взмахивая пистолетом. – Я даже могу назвать орудие убийства – длинный черный шарф, который вы потрудились упомянуть без особой причины по меньшей мере трижды. Ваши намеки не назовешь тонкими, Чарльз.

– Сперва у меня был длинный галстук, – говорит он с очередной убийственной улыбкой. – Но потом я заменил его на шарф.

– Знаю, – раздраженно выпаливаю я. – Чарли говорил мне, что вы подчеркивали необходимость изобразить галстук на иллюстрации, а позже велели Филдсу нарисовать вместо него шарф. Галстук, шарф – не имеет значения. Мой вопрос остается прежним: как вы надеетесь держать читателя в напряжении всю вторую половину книги, если всем известно, что убийца – Джон Джаспер?

Диккенс несколько секунд молчит, словно пораженный неожиданной мыслью. Потом аккуратно ставит фляжку с бренди на выщербленный дождями и ветром камень. Он зачем-то надел очки – словно предполагая, что при обсуждении романа, который теперь навсегда останется незаконченным, понадобится прочитать мне вслух несколько мест, – и сейчас дважды отраженный лунный свет превращает стекла очков в матовые бело-серебристые диски.

– Вы хотите дописать мою книгу, – шепчет он.

– Что?!

– Вы меня слышали, Уилки. Вы хотите явиться к Чапмену и сказать, что можете закончить роман за меня, – Уильям Уилки Коллинз, знаменитый автор «Лунного камня», изъявляет готовность продолжить работу своего погибшего друга, своего бывшего соавтора, ныне покойного. Уильям Уилки Коллинз, скажете вы скорбящим Чапмену и Холлу, единственный человек в Англии – единственный человек в англоязычном мире – единственный человек во всем мире! – который знал образ мыслей Чарльза Диккенса настолько хорошо, что он, Уильям Уилки Коллинз, может закончить историю с тайной, к прискорбию оборванную на полуслове в связи с внезапным исчезновением упомянутого мистера Диккенса, наверняка наложившего на себя руки. Вы хотите дописать «Тайну Эдвина Друда», Уилки, и таким образом в буквальном смысле слова занять мое место не только в читательских сердцах, но и в ряду великих писателей нашего времени.

– Вздор несусветный! – кричу я так громко, что тотчас съеживаюсь и опасливо озираюсь по сторонам. Мой голос отражается эхом от стен собора и башни. – Глупости, – яростно шепчу я. – У меня нет подобных мыслей и устремлений. И никогда не было. Я сам пишу бессмертные произведения – «Лунный камень» продавался лучше вашего «Холодного дома» или нынешней вашей книги! И «Лунный камень», как я уже указывал вам нынче вечером, продуман и выстроен не в пример тщательнее, чем ваша невнятная, сумбурная история про убийство Эдвина Друда.