Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

Предположив, что в такой чудесный день Диккенс, скорее всего, работает в шале, я спустился в прохладный туннель – хотя на дороге над ним почти не наблюдалось движения – и вышел неподалеку от наружной лестницы, ведущей в кабинет на втором этаже.

– Эй там, на мостике! – гаркнул я.

– Эй там, на шлюпе! – раздался звучный голос Диккенса.

– Можно подняться к вам на борт?

– Как называется ваша посудина, мистер? Откуда вы идете и куда направляетесь?

– Мое жалкое суденышко именуется «Мэри Джейн», – крикнул я, старательно подделываясь под американский акцент. – Мы вышли из Сент-Луиса и направляемся в Калькутту через Самоа и Ливерпуль.

Легкий ветерок донес веселый смех Диккенса.

– Тогда какие разговоры – милости просим, капитан!

Диккенс только что закончил работать и укладывал страницы рукописи в кожаную папку, когда я вошел. Его левая нога покоилась на подушке, лежащей на низком табурете, но он опустил ее на пол при моем появлении.

Он указал мне на единственное гостевое кресло, но я был слишком возбужден, чтобы сидеть, и принялся расхаживать взад-вперед, от одного окна к другому.

– Я страшно рад, что вы приняли мое приглашение, – сказал Диккенс, убирая на место письменные принадлежности и застегивая папку.

– Настала пора повидаться, – промолвил я.

– Вы немного пополнели, Уилки.

– А вы немного похудели, Чарльз. Вот только ваша нога, похоже, набрала несколько фунтов.

Диккенс рассмеялся:

– Наш дорогой общий друг Фрэнк Берд обеспокоен состоянием здоровья нас обоих, верно?

– В последнее время я редко вижусь с Фрэнком Бердом, – сказал я, переходя от восточного окна к южному. – Милые дети Фрэнка объявили мне войну, когда я разоблачил лицемерную сущность «мускулистого христианства».

– О, едва ли они рассердились на вас за разоблачение этой самой лицемерной сущности, Уилки. Скорее – за еретическую хулу на их спортивных кумиров. У меня не нашлось времени прочитать «Мужа и жену», но я слышал, выпуски вашего романа многих привели в негодование.

– И при этом продавались все лучше и лучше с каждым месяцем, – сказал я. – Еще до конца июня я собираюсь издать «Мужа и жену» в трех томах, в типографской фирме Ф. С. Эллиса.

– Эллиса? – переспросил Диккенс, вставая с кресла и беря палку с серебряной рукоятью. – Я не знал, что фирма Эллиса издает книги. Я думал, они занимаются визитными карточками, календарями, такого рода вещами.

– За книгу они берутся впервые, – сказал я. – Будут продавать на комиссионной основе, и я буду получать по десять процентов с каждого проданного экземпляра.

– Замечательно! – воскликнул Диккенс. – Вы сегодня несколько взволнованы, даже возбуждены, Уилки. Не желаете отправиться со мной на прогулку?

– Вы в состоянии ходить на значительные расстояния?

Я рассматривал новую палку Неподражаемого, именно палку – крепкую, с длинной рукоятью, – с какими ходят хромые старики, а не модную прогулочную трость, каким отдают предпочтение молодые мужчины вроде меня. (Как вы, вероятно, помните, дорогой читатель, летом 1870 года мне было сорок шесть лет, а Диккенсу пятьдесят восемь, и он выглядел на свой преклонный возраст и даже старше. Но с другой стороны, несколько знакомых недавно высказались по поводу седины в моей бороде, моего лишнего веса, моей одышки и появившейся в последнее время сутулости, и иные из них имели наглость заявить, что и я выгляжу гораздо старше своих лет.)

– Да, вполне, – ответил Диккенс, не обидевшись на мое замечание. – И стараюсь ходить каждый день. Час уже поздний, а потому я не предлагаю вам совершить основательную прогулку до Рочестера или еще какого-нибудь устрашающе далекого пункта назначения, но мы можем пройтись через поля.

Я кивнул, и Диккенс первый начал спускаться по лестнице, оставив папку с незаконченной рукописью «Тайны Эдвина Друда» здесь, на своем рабочем столе, откуда ее мог украсть любой прохожий, свернувший с большака и беспрепятственно проникший в шале.

Мы пересекли дорогу и направились к дому, но потом свернули к конюшням, прошли через задний двор, где Неподражаемый некогда предал огню всю свою корреспонденцию, и вышли в поле, где несколько лет назад осенью погиб Султан. Трава, тогда сухая и бурая, сейчас была зеленой, высокой и слабо колыхалась на легком ветерке. Утоптанная тропинка вела к пологим холмам и полосе деревьев, тянувшейся вдоль широкого ручья, который бежал к реке, бежавшей к морю.

Никто из нас не бежал сегодня, но если прогулочный шаг Диккенса и стал медленнее, то я этого не заметил. Я пыхтел и отдувался, стараясь поспевать на ним.

– Фрэнк Берд говорит, что для борьбы с бессонницей вам пришлось добавить к обычным своим лекарственным средствам еще и морфий, – сказал Диккенс. Он шагал, бодро выбрасывая вперед трость (зажатую в левой руке, а не в правой, как всегда прежде). – И что шприц, выданный вам на время, куда-то пропал, хотя вы заявили, что прекратили колоться морфием.

– Берд – славный человек, но зачастую неблагоразумный, – сказал я. – В ходе последней серии ваших чтений он оповещал весь свет о частоте вашего пульса, Чарльз.

Мой спутник промолчал.

После долгой паузы я добавил:

– Дочь моих слуг, Джорджа и Бесс, – они по-прежнему работают на меня, пока что по крайней мере, – воровала по мелочам. Мне пришлось отослать ее из дома.

– Маленькая Агнес? – воскликнул Диккенс. – Воровала? Уму непостижимо!

Мы перевалили через первый холм, и Гэдсхилл-плейс, проезжая дорога и растущие вдоль нее деревья скрылись из виду позади нас. Тропинка здесь тянулась параллельно берегу ручья, а потом свернула к узкому мосту.

– Вы не против, если мы немного передохнем, Чарльз?

– Нисколько, друг мой. Нисколько!

Я привалился к перилам горбатого мостика и отпил три глотка из серебряной фляжки.

– Сегодня слишком жарко, правда?

– Вы так считаете? А по мне, погода почти идеальная.

Мы двинулись дальше, но Диккенс либо начинал уставать, либо замедлил шаг, щадя меня.

– Как ваше здоровье, Чарльз? Столько разных толков ходит. Как послушаешь зловещие пророчества нашего славного Фрэнка Берда, так просто не знаешь, что и думать. Вы оправились после турне?

– В последнее время мне гораздо лучше, – промолвил Диккенс. – По крайней мере – последние несколько дней. Вчера я сказал одному знакомому, что собираюсь жить и работать лет до девяноста. И я чувствовал себя так, словно иначе и быть не может. А в иные дни… ну, вы знаете, что такое скверные дни, друг мой. В иные дни приходится работать и выполнять свои обязательства через «не могу».

– Как продвигается «Эдвин Друд»? – спросил я.

Диккенс искоса взглянул на меня, прежде чем ответить. Мы редко обсуждали друг с другом ход работы над произведениями, писавшимися в данный момент. Окованный металлом конец его палки рассек высокую траву на обочине тропинки с приятным летним шелестом.