Рик Янси - Кровавый остров

– О, Уилл Генри, – тихо воскликнул он, – не следовало мне забирать тебя. Ни один из нас этого не желал. Я должен был понимать, что добра из этого не выйдет.

– Не говорите так, сэр. Пожалуйста, не говорите.

Я хотел было коснуться его руки своей раненой, но не стал. Ему не слишком понравилось бы, если бы я до него дотронулся.

– О нет, – сказал он, – такая уж у меня дурная привычка: говорить то, что, пожалуй, говорить не следовало. Добра из этого не выйдет, Уилл Генри; я уже давно это понял. То, чем я занимаюсь, однажды меня убьет, и ты вновь останешься на произвол судьбы. Или, еще хуже, то, что я люблю, однажды убьет…

Его взгляд упал на мою левую руку, и он продолжил:

– Я натурфилософ. Вопросы чувств я оставляю поэтам, но нередко мне думалось, коль скоро я сам неудавшийся поэт, что самое жестокое в любви – ее нерушимая цельность. Мы не выбираем любить – или, лучше сказать, мы не выбираем не любить. Понимаешь?

Он придвинулся вплотную ко мне, и темный огонь, пылавший в его глазах, заслонил от меня весь мир. Голова у меня закружилась, словно я стоял на самом краю лишенной света бездны.

– Выразимся так, – сказал он. – Если бы мы, монстрологи, хоть сколько-нибудь всерьез относились к нашему призванию, мы отбросили бы исследование биологических аберраций и занялись самым ужасным из чудовищ.

Во сне я стоял с Адольфусом Айнсвортом в Монстрарии, перед Комнатой с Замком, и он возился с ключами.

«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».

«Но мне нельзя».

«Доктор сказал».

Он отпирает дверь, и я вхожу следом.

«Так-так, посмотрим… Куда я его положил? Ах, да. Вот и оно!»

Из ниши он достает ящик размером с обувную коробку и помещает его на стол.

«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел». У меня дрожат пальцы. Это крышка не хочет сниматься, или это противится моя рука?

«Не могу открыть».

В коробке что-то есть. Что-то живое. Оно дрожит у меня под пальцами.

«Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть, потому что спишь!

Хочешь знать, что в коробке, тогда проснись. Проснись, Уилл Генри, проснись!»

Я сделал, как было велено, с испуганным вскриком вынырнув из сна в темную комнату, с сердцем, колотящимся от страха; на мгновение я забыл, где я и кто я… пока голос у моего изголовья мне не напомнил.

– Уилл Генри.

– Доктор Уортроп?

– Полагаю, тебе приснился сон.

– Да… приснился.

Лампы в гостиной был включены, то был единственный источник света, изливавшегося на пол и на стену за кроватью. Монстролог стоял к нему спиной.

– Что тебе снилось? – спросил он.

Я покачал головой:

– Я… я не помню.

– Меж сном и явью… меж упокоением и восстанием… оно там, неизменно там.

На полу лежала полоса света, вдоль стены тоже шла сияющая колонна, но весь этот свет словно истекал в комнате кровью; я смутно видел лицо Уортропа, но не мог прочитать выражения его глаз.

– Это стихи? – спросил я.

– Да. Довольно малокровное подобие стихов.

– Это вы написали?

Он поднял было руку – и опустил ее.

– Как твоя рука?

– Не болит.

– Уилл Генри, – мягко упрекнул он.

– Ну… иногда пульсирует.

– Держи ее выше сердца.

Я попробовал.

– Да, сэр. Так правда лучше. Спасибо.

– Ты его чувствуешь? Как будто палец все еще там?

– Иногда.

– У меня не было выбора.

– Я знаю.

– Риск был… неприемлем.

Монстролог присел на край кровати. На его лицо упало больше света – но ничего не высветило. Зачем он стоял в темноте и следил за мной?

– Ты этого, конечно, не знаешь. Но потом я взял веревку и собирался связать тебя – сугубо в качестве предосторожности…

Я открыл было рот, чтобы сказать: я знаю, я вас видел. Но он поднял палец и не дал себя прервать.

– Я не смог этого сделать. Это было бы мудро, но я не смог.

Он смотрел в сторону, старательно избегая встретиться со мной глазами.

– Но я очень устал тогда. Я не спал… сколько? Я даже не знал, сколько. Я боялся, что усну, и ты вдруг… ускользнешь. Тогда я привязал другой конец веревки к руке – привязал тебя к себе, Уилл Генри. В качестве предосторожности; это казалось разумным.

Он сгибал и разгибал свои длинные пальцы, то сжимая их в кулаки, то распрямляя. Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак. Раскрытая ладонь.

– Но это было неразумно. Худшее, что только можно было сделать. Возможно, самое идиотское, что я когда-либо делал. Потому что если бы ты ускользнул, ты утянул бы меня за собой в бездну.

Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак.

– Возможно, для поэта мне и недостает дара обращаться со словом, Уилл Генри, но вот с любовью к иронии у меня все в порядке. До той ночи наши роли существовали как бы в зеркальном отражении. До той ночи не я был привязан к кому-то, и не меня эти узы грозили затянуть в бездну.

Он потянулся вниз и медленно размотал повязки на моей раненой руке. Кожу покалывало; воздух моей обнаженной плоти показался очень холодным.

– Сожми в кулак, – сказал он.

Я повиновался, хотя мои пальцы еще были онемевшими; мускулы с тыльной стороны ладони, казалось, застонали, противясь.

– Вот, – он взял с прикроватного столика свою чайную чашку. – Бери чашку. Пей.

Моя рука дрожала; капля выплеснулась на одеяла, пока я подносил трясущуюся чашку к губам.

– Хорошо.

Он принял у меня чашку правой рукой и протянул мне левую.

– Возьми меня за руку.

Я так и поступил и дрожал теперь всем телом. Человек, каждый тончайший оттенок которого я инстинктивно считывал, вдруг превратился в шифр.

«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».

– Сожми. Сожми мою руку, Уилл Генри. Сильнее. Так сильно, как только можешь.

Уортроп улыбнулся. Кажется, он был доволен.

– Ну вот. Видишь? – крепко держа меня за руку. – Части ее больше нет, но это все еще твоя рука.

Монстролог выпустил меня и поднялся, и мои пальцы болели после его хватки.

– Засыпай обратно, Уилл Генри. Тебе надо отдохнуть.

– И вам, сэр.

– Не тебе обо мне беспокоиться.

Он широкими шагами прошел к двери, канул в полосу света, и его тень протянулась по полу и вскарабкалась вверх по стене. Я улегся на спину и закрыл глаза. Два вздоха, три, четыре… и затем я открыл их снова – не слишком, лишь чтобы подсмотреть сквозь ресницы.

Он не отошел от двери, не бросил меня. Пока не бросил.

Рука пульсировала; хватка у него была крепкой. Там, где должен был быть мой указательный палец, мучительно чесалось. Я согнул большой палец и почесал им пустоту.

Уортроп взял билеты на следующее утро – на «Город Нью-Йорк», самое быстрое судно компании «Инман-Лайн». Как пассажирам первого класса, нам предстояло самое скучное плавание – существование в отдельной двухкомнатной каюте (со спальней и гостиной), разукрашенной самыми безвкусными викторианскими излишествами, с горячей и холодной водой и электрическим освещением; ужины под гигантским стеклянным куполом кают-компании первого класса, за столами с хрустящими белыми скатертями и хрустальными вазами, полными свежих цветов; обшитая ореховым деревом корабельная библиотека с ее восемью сотнями томов; и нескончаемая навязчивость параноидально внимательных к нам прислуги и экипажа, одетых в белые куртки и вечно, по словам доктора, стоящих над душой в неутолимой жажде выполнять для нас даже самые элементарные поручения.