Рик Янси - Кровавый остров

– Как по мне, даме следует побриться, – поддразнил он.

– Времени нет, – серьезно ответил Уортроп. – Мне понадобится шляпа.

– Что-нибудь с позолотой, – предложил Бартоломео. – Чтобы подчеркнуть цвет глаз.

Он протянул доктору револьвер, который нашел в кармане сюртука.

– Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить, – сказал монстролог.

– Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку.

– Мне нравится твой муж, – сообщил монстролог Веронике, пока та нахлобучивала ему на голову широкополую шляпу.

– Он идиот, – сказала она, и Бартоломео рассмеялся. – Видишь? Я его оскорбляю, а он смеется.

– Что и делает меня хорошим мужем, – заявил Бартоломео.

Вероника прошипела что-то сквозь зубы, схватила супруга за запястье и потащила его к балкону.

– Ты ничего не говоришь, понял? Стоишь у двери и пригибаешь голову, а со всей говорильней разберусь я.

– Я думал, ты что-то говорила насчет того, что понадобится актерское мастерство.

Она выглянула из-за штор на улицу под балконом.

– Не вижу этого человека, которого ты описываешь, Пеллинор.

– Он там, – заверил ее Уортроп, поправляя шляпу перед зеркалом.

Она высунулась было наружу, остановилась, обернулась и затем оставила своего мужа в мешковатой одежде – монстролога в миниатюре, – чтобы вновь подойти к доктору.

– Я никогда тебя больше не увижу, – сказала она.

– Ну, этого мы знать не можем.

Она покачала головой.

– Non si capisce [110]. Ты такой же идиот, как он. Все мужчины идиоты. Я говорю, что никогда больше тебя не увижу. Никогда больше сюда не приезжай. Из-за тебя теперь всякий раз, когда я буду видеть своего мужа, я буду видеть того, кто не он.

Она поцеловала его: любовь. Потом она дала ему пощечину: ненависть. Бартоломео глядел на все это с улыбкой. Что ему было до того? Уортроп мог владеть ее сердцем, но он, Бартоломео, владел ей самой.

Они вышли на балкон. Голос Вероники, натренированный звучать в больших открытых пространствах, раскатился колокольным звоном:

– Как ты смеешь возвращаться сюда после всех этих лет! Я теперь замужем за Бартоломео. Я не могу уехать, Пеллинор. Я не могу уехать! Что это ты говоришь, Пеллинор Уортроп? Amore! [111]Ты говоришь о любви? – она зло рассмеялась. – Я никогда не полюблю тебя, Пеллинор Уортроп! Я никогда больше не полюблю ни одного мужчину!

– Что ж, Уилл Генри, – мой наставник, он же наставница, вздохнул. – Думаю, этого хватит; пора нам отправляться.

Мы вышли через парадный вход, рука Уортропа, словно защищая, лежала у меня на плече – (очень высокая и чересчур пышно одетая) гувернантка и ее подопечный, – и зашагали к каналу так быстро, как только позволяла шаткая из-за каблуков походка доктора. Уортроп держал голову склоненной, но я не мог устоять и выглядывал вокруг русского убийцу. Я заметил его праздно стоящим в арке на другой стороне улицы и притворяющимся, будто не слушает арию Вероники. Ее актерская игра ее была лишь самую чуточку лучше ее пения; тем не менее, судя по всему, это сработало. Рюрик не покинул своего поста.

В безопасности добравшись до Рио ди Палаццо, мы сели в гондолу [112], лодочник которой оказался образцом проницательности. Он никак не высказался и вообще почти не отреагировал на чрезвычайно некрасивую даму – или же чрезвычайно странного господина, – что взошла на борт его суденышка. Гондольер даже спросил, с совершенно невозмутимым лицом, не желают ли пассажиры послушать песню.

Звуки улицы померкли. Темная вода блистала как инкрустированные звездами небеса, когда мы почти бесшумно, разве что с легчайшим плеском ряби, проплывали под известняковым мостом, белым в сиянии четвертинки луны, как кость.

– Понте деи Соспири, – тихо сказал монстролог. – Мост Вздохов. Видишь решетки на окнах, Уилл Генри? Сквозь них узники в последний раз видели красоту Венеции. Говорят, что влюбленным будет благословение Божье, если они поцелуются под Понте деи Соспири.

– Si, синьор – синьорина… si. Так говорят, – признал слегка смущенный гондольер.

– Может, я ее тут и целовал, – сказал сам себе Пеллинор Уортроп – беглец и узник. – Не помню.

Охота на Безликого возобновилась, и теперь охотились на нас самих. Доктор лучше принял эту перемену фортуны, чем его юный подмастерье, который не мог перестать думать о холодном огне в глазах преследователя, таких схожих с глазами его наставника, о древнем, хищном пламени, непокорных отблесках первобытного пожарища. С каждой секундой, с каждой пройденной милей огонь во взгляде монстролога делался холодней и ярче. То, что двигало им, было старше его самого. Оно было старо как сама жизнь и столь же неумолимо, и выжгло его полностью. Уортроп был и хищником, и добычей.

– Как они нас нашли? – изумился я вслух, когда мы готовились ко сну.

– Думаю, они нас и не «теряли», – ответил он. – Они были в поезде с Кале или по крайней мере с Люцерна. И сошли за нами в Венеции, поскольку это была для них первая и лучшая возможность.

– Возможность сделать что?

– Поздороваться и поболтать о старых добрых временах. Ну право слово, Уилл Генри.

– Если они отпустили вас раньше, почему они хотят убить вас теперь?

– Они меня, как ты помнишь, не отпускали. Разве что бросить кого-то в сумасшедший дом в твоем понимании и есть «отпустить».

– Но зачем им убивать вас, если они думают, что вы не знаете, где магнификум?

– Затем же самым, зачем было убивать меня, когда они понятия не имели, что я знаю, а чего нет, – он улегся на полку и добавил: – У них был не один месяц на то, чтобы поразмыслить над моим фокусом в канализации – достаточно времени даже для такого туповатого человека, как Рюрик, чтобы прийти к заключению, что, возможно, я лгал. Или, может, они просто думают, что лучше бы мне умереть, – он сухо и коротко рассмеялся. – И они в этом не одиноки!

– Кто она, доктор Уортроп? Кто такая Вероника Со-ранцо?

– Кое-кто, о ком я не хочу говорить.

– Вы двое… – я не мог подобрать слова.

Он, видимо, смог, поскольку ответил:

– Да… и нет. Да и какая разница?

– Никакой.

– В таком случае с чего ты вдруг об этом заговорил? – раздраженно осведомился он, переворачиваясь на бок и суетливо дергая простыню.

– Я просто никогда не думал…

– Да? Что именно ты никогда не думал? Не заставляй меня гадать. Что у меня могла быть жизнь до того, как ты в ней появился? Я возник не с твоим выходом на сцену, Уилл Генри. Я существовал и до тебя, и довольно долго к тому же. Вероника Соранцо принадлежит тому, что было, а я стараюсь сосредоточиться на том, что есть, и том, что будет. А теперь, пожалуйста, дай мне передохнуть. Я должен подумать.

Когда я проснулся несколько часов спустя, то на мгновение подумал, что вновь лежу в своей маленькой мансарде на Харрингтон Лейн, и отчаянные крики Уортропа призывают меня на помощь, вырвав из глубокого сна. Доктор опустил шторы, в тесном купе царила черная как смоль тьма, и я нашел его по звуку сдавленных рыданий. Я дотронулся до него, и он вздрогнул от прикосновения моей руки.