Елена Вернер - Верни мои крылья!

Ника, понятливая и перепуганная, обернулась меньше чем за минуту и застала актрису все в той же позе, с неестественно напряженными плечами и рукой у груди, словно та хотела вырвать что-то, мешающее дышать. Вспыхнувшая в зале люстра озарила заострившееся лицо и сжатые губы в неприятной лиловатой обводке. Рокотская положила под язык таблетку.

– Ничего, сейчас полегчает.

– Лизавета Александровна, я вызову «Скорую»!

– Нет! – властно осадила ее Рокотская на полпути к дверному проему. – Никакой «Скорой», никаких врачей, и точка.

– Но вам плохо…

– Нечего тут обсуждать. Хочешь помочь, так посиди рядом, а нет – я никого не держу, ступай.

Такой жесткой, с каркающим непререкаемым голосом, Ника наблюдала Лизавету Александровну впервые. И неожиданно для самой себя покорилась и опустилась в кресло по соседству. Снова взять Рокотскую за руку она не решилась, но искоса продолжала следить за биением сизой жилки у нее на виске, словно это могло сообщить нечто важное. Пожилая дама не глядела на нее и то и дело рассеянно касалась рукой любимой подвески в виде песьей головы, на черной ленточке висящей у горла.

Через некоторое время, проведенное в гробовом молчании, Рокотская повернулась к девушке с привычным лукавым огоньком в глазах:

– Пошли, что ли, чаевничать?

Они обосновались в Никиной каморке. Несмотря на собственное предложение, Рокотская благоразумно обошлась без черного чая и меленькими глотками изящно отхлебывала из чашки горячую воду:

– Помню, в общежитии, на первом курсе, приходят к нам в комнату ребята. Дайте, говорят, нам, барышни, горстку чаю. Я отвечаю: а мы вместо чая «белую розочку» пьем! А они мне: что за «белая розочка», и нам дайте… Это мы так в студенчестве кипяток называли, «белая розочка». На заварку стипендии уже не хватало, важнее было тушь купить да помаду. Искусство требует жертв! Косметичка одна на восемь девушек с актерского, в складчину, зато полный комплект, и румяна, и даже пудра французская, одной генеральской дочки.

– Вы как себя чувствуете?

– Ох, вот ты неугомонная, – актриса махнула на Нику. – Хорошо я, хорошо. Уже и забыла. И тебе советую.

– Как я могу забыть? – волновалась девушка. – У вас был сердечный приступ. Неплохо бы «Скорую»…

– Неплохо бы коробку монпансье, но мечтать не вредно. И кстати, неправильно говорить «сердечный приступ», звучит как-то не очень. Надо говорить «сердце прихватило, сейчас отпустит».

Ника сокрушенно вздохнула:

– И давно у вас так… прихватывает?

На узких губах, уже вернувших розоватый оттенок, заиграла улыбка:

– Смотря что считать «давно». Пару лет, с прошлого инфаркта.

Рука ошеломленной Ники сама собой легла на телефонную трубку, но Лизавета Александровна проворно перехватила ее своей пергаментной, на удивление сильной ладонью. Ника рассердилась:

– Знаете, что? Так нельзя! Я и не знала про инфаркт!

– Из позапрошлого отпуска я вернулась на две недели позже, может, помнишь? Так вот, это был не пансионат в Евпатории, как все думают…

– А если с вами сегодня что-нибудь случится?!

– Не помру, не боись, – хохотнула Рокотская беспечно.

– Давайте хотя бы позвоним вашим родным. Детям? – продолжала настаивать Ника. Рокотская покачала головой:

– Не думаю. Ника, бог с тобой, все в порядке. Не болит, не давит, дышу хорошо, вдох-выдох. – Она продемонстрировала. – Детям незачем знать. Ну позвонишь ты им, ну примчатся. Хлопотать начнут, невестка будет вздыхать и причитать. Привезут меня к себе, а у меня дома кошка останется некормленая. И что толку? Назавтра все на работу отчалят, а я приеду сюда. Скажи, есть польза от твоих звонков? А так я домой доберусь, в свою квартирку, никто вокруг меня не суетится – красота. Соседка Неля – медсестра. Если что, я ей в стену стукну, она тут же примчится. У нас с ней давний уговор. Она мне и уколы делает.

– Только я вас тогда провожу до дома.

– Это уж как тебе будет угодно, – колючие глаза Лизаветы Александровны смягчились, она пожала плечами и ощутимо подобрела, расслабилась. Оглядела комнатку, завешанные старыми афишами стены, казенно-серый куб сейфа, легкомысленный абажур настольной лампы, к которому Ника прошлой зимой прикрепила полторы сотни разномастных пуговиц на шнурках, на манер бахромы, и, наконец, взяла в руки Никину чашку:

– На тебя похожа. Снаружи неприметная, а внутри яркие ромашки. Вот так и все мы. Не те, кем кажемся, и не те, кем прикидываемся. Знаешь, у меня уже Володя, внук, недавно семьей обзавелся… А я все не смирилась с тем, что я бабушка. Не хочу быть бабушкой. И еще бессонница… Иногда, особенно летом, когда ночами не спится, я выхожу на лоджию… У меня там всегда летом левкои цветут, такой по ночам запах от них, дурманящий. Открываю окно и подолгу смотрю во двор. Люди ходят. Чаще все по мобильным разговаривают. Молодежь пиво пьет на детской площадке и обнимается, к родителям возвращаться не хотят. Помнишь, как у Есенина? «Так же девушки здесь обнимают милых, до вторых до петухов, до третьих…» Я все думаю, наверное, это те самые ребята, что лет десять назад там куличики пекли и в песке копошились. И понимаю, что для меня ничего не поменялось. Ночи летом все такие же колдовские, тополиный пух летит, и мечтать хочется. Все та же свежесть, во всем, и запахи чувствую, и настроение. У каждой ночи ведь собственный тон, неслышное звучание… И я все та же. На парней по привычке заглядываюсь. С новеньким нашим болтаю, с Кириллом, и сама себя ловлю на том, что вот-вот кокетничать примусь. Больно уж он хорош, этот наш мальчик-с-секретом… А потом глаза-то опускаю, на руки свои. А руки морщинистые. И в зеркале я старуха.

– Вас язык не повернется назвать старухой, – не согласилась Ника.

– Язык, может, и не повернется, а так оно и есть. Старуха. В зеркале. А внутри все та же. Так что не надо внукам звонить. Для них я ходячая древность. Вот пусть так и остается. И от моей «ходячести» я отказываться не собираюсь, она моя и ничья больше. Я актриса, моя жизнь здесь, а не в больничном крыле с ходунками и капельницей на колесиках. Так что держу марку и тебе советую не киснуть! А то еще будешь жаловаться, как наша красавица… Хотя нет, не верю, что ты способна расклеиваться, как она. Это целое искусство – так впадать в отчаяние. Даже не переигрывает – загляденье!

Ника заколебалась:

– Думаете, это игра… Мне кажется, ей правда не по себе. А вы… Вы верите в привидения?

Лизавета Александровна усмехнулась.

– Я прослужила в театре всю жизнь и знаю огромное количество баек. Были там и проклятия, и порчи, и несчастливые спектакли, и любовные зелья, и еще полно всякой чертовщины. Были и призраки, начиная с Ермоловой и заканчивая сторожем, который бродит по закоулкам театра после того, как его переехал экипаж тамошнего антрепренера. Но лицом к лицу с привидениями я не сталкивалась ни разу. Зато множество раз встречала человеческую зависть. Которая может быть очень изобретательна и эффектна, уж поверь. И кстати, собирайся, нам пора. Наши руководители и вдохновители давно ушли, а ты и не заметила…