Елена Вернер - Верни мои крылья!

– Кое-кто с вами поспорил бы. Кое-кто у нас, особенно в последнее время, считает, что навлек на себя проклятие, и все мы, актеры, прокляты…

– Какие ужасы он говорит. Вы не верьте! Вы дарите целый мир людям, разве это может быть во вред! – Катя в порыве сделала шаг навстречу и тут же смущенно отступила.

Нике было неловко слушать их беседу, но теперь уже поздно обнаруживать свое присутствие, а к метро она могла направиться, только пройдя мимо них. Придется подождать. Девушка отступила за колонну, стараясь не очень вслушиваться, но голоса зазвучали еще явственнее, словно нарочно проникая внутрь ее головы.

– А можно спросить? Мне всегда было интересно, каково это – существовать на сцене? Вы ведь все-таки постоянно думаете, что скажете и сделаете в следующую секунду?

– Когда как. Иногда меня просто захватывает и несет. Это как волна. Ведь то, чего нет, можно легко себе представить. – Разговор доставлял Стародумову удовольствие, и отвечал он подробно, но тоном не менторским, а вкрадчивым, словно за словами скрывался какой-то иной смысл. – Взять хотя бы расположение предметов на сцене. Их не надо запоминать, как не надо запоминать расположение шкафов на собственной кухне. Все это существует, действительно существует, хоть и в воображении. Какое-то пограничное пространство, где реальность искривляется, истончается, и через нее, как сквозь тюль, как через сито, в дырочки, просачивается другой мир. И одновременно с этим кто-то бесстрастный внутри трезво оценивает, рассчитывает количество шагов до края сцены, нужный такт в едва слышимом музыкальном сопровождении, чью-то реплику, после которой идет моя собственная. Вот как сейчас. Я говорю, а сам вижу, как ты замерзаешь…

Он обратился к Кате на «ты», и Ника скорее от удивления, чем из любопытства, выглянула из-за колонны, о чем тут же пожалела. Стародумов стоял к Кате близко-близко, взяв ее дрожащие ладошки в свои. Поднес к губам эту трепетную лодочку и подул в нее, согревая дыханием. Потом аккуратно снял совиные очки с Катиного носа и прильнул к ее покорно и жалобно приоткрытым губам.

Ника отвернулась. Перед глазами встала сцена еще одного поцелуя, не так давно разбившего ей сердце. Неужели она навсегда обречена лишь подглядывать? Захлебнувшись синильно-горьким отчаянием, девушка, не разбирая пути, бросилась за угол здания: так к метро было в полтора раза длиннее, но уж лучше перелезать через сугробы и обходить бесконечный бетонный забор, чем стоять на обочине чужой жизни.

В метро, среди нахохлившихся пассажиров последнего поезда, дремлющих и вздрагивающих в сонных провалах, то и дело отталкивая ногой катающуюся взад-вперед пивную бутылку, льющую коричневый след на зашарканный пол, Ника постепенно приходила в себя. И размышляла над словами Стародумова. Они оказались удивительно созвучны одному из прежних ее разговоров с Кириллом, запечатленному в памяти почти дословно.

– Твое тело знает миллион вещей, о которых ты даже не задумываешься, – негромко говорил Кирилл, убаюкивая ее. – Ведь ты не глядишь на отметку «максимум», когда наполняешь водой чайник? Нет, ты и так чувствуешь, когда пора закрыть кран, потому что твоя рука помнит вес полного чайника. Заходя в темную спальню, ты безошибочно находишь на стене выключатель и не думаешь о том, как завязываются шнурки, как заплетается коса – если у тебя длинные волосы, конечно. Длинные, кстати?

– Да…

– Хорошо. Все это твое тело знает без раздумий. А значит, знает мозг. Ты когда-нибудь думала о том, сколько видит человеческий глаз? Вытяни руку вперед. Давай, вытягивай. Вытянула?

– Да, – Нике было приятно слушаться его.

– Видишь ноготь большого пальца? Это по площади то пятно, которое глаз действительно видит . Все остальное в легком размытии, оно достраивается, домысливается. Мозг – самый совершенный компьютер, с оперативной памятью такого объема, который неведом созданной человеком технике. Он занят 3D-моделированием каждую секунду бодрствования и почти все время во сне. Подгоняет, достраивает, реконструирует, воссоздает, творит. Так что придумать второй, третий пласт пространства для нас не проблема…

Так вот как устроено актерское мышление? Просто еще один пространственный пласт, чистое творение реальности. Не сообщая ничего о своей профессии, Кирилл говорил достаточно, и будь она чуть поумнее, ей бы непременно стоило догадаться, что он актер. Хотя – что бы это дало? Спасло бы от его появления в театре «На бульваре» и в ее жизни? Или, может быть, спасло от того, что рядом с ним оказалась Римма? «Римма – хорошая», – шепнула Нике совесть. Снова. А сама Ника никак не влияет на происходящее и только подбирает его крошки, вот и все. Величиной с ноготь, а может, еще меньше.

Ужинать она не стала и сразу прошла в спальню, тронула холодную раму – сквозь щели сильно дуло. Это была третья ночь с полнолуния. Ника глядела в темноту окна бездумно, впав в какую-то прострацию, и заметила, что с соседнего дома, с самой его крыши, светит фонарь, которого раньше не было. Фонарь горел, во много раз превышая яркость остальных фонарей и окон в округе, и увеличивался в размере, будто рос. Только тут она и догадалась, что никакой это не фонарь вовсе, а луна восходит из-за дома: горизонты, слияние неба и земли, в городе непозволительная роскошь. Луна выплывала из-за крыши, и на желтке ее круга четко, как на постановочном фото, проступал геометрический излом телевизионной антенны, это Христово распятие новой цивилизации. Ника поразилась, как быстро движется по небу светило: с каждым мгновением диск был виден все больше, и не успела закончиться минута, как луна появилась вся, оторвалась от крыши и устремилась вверх, идеально кругла, с наброшенной с одного бока легчайшей тенью, но еще целая. В ее скольжении было непреклонное, упрямое равнодушие, и Нику охватило тоскливое чувство собственной конечности перед лицом бессмертия неведомых богов. Луна восстала, самодостаточная, самодовольная, хохочущая, и Ника снова уверилась в том, что лунное одиночество придумали поэты: чтобы не быть одинокими. Луне было все равно. Страшась ее желтого взгляда, девушка задернула шторы.

Сон о потопе

В лифте Ника всем телом чувствовала, что спускается вниз, но, когда двери разомкнулись, поняла, что приехала на верхний этаж, точнее, на крышу небоскреба. Пространство бара было обнесено стеклянными прозрачными стенами и перекрыто стеклом кровли, так что днем здесь наверняка было замечательно. Но Ника не могла припомнить, каково это – днем. Что такое день, как не набор звуков? Д-е-нь. Она не могла сообразить, когда вообще последний раз видела это явление, словно всю ее жизнь составила тьма полуночи, черно-белые, как шахматная доска, плиты пола и серый мглистый свет, идущий от каждого предмета и ниоткуда. Лифт, доставив ее, закрылся и слился со стеной, так что Ника даже ковырнула ногтем едва приметную щелку дверных стыков, чтобы убедиться, что ей это не почудилось. Хотя, если верить отцу, все и так – чудится.