Елена Вернер - Верни мои крылья!

– Кто, я тиран? Грамотей выискался. Да ты меня в грош не ставишь! – кричала ему жена, не замечая, что даже фразу они выбирают одну и ту же, чтобы выразить взаимное пренебрежение.

– А ты ставишь? Ты взяла кредит, нашу квартиру заложила! А меня спросить ты не догадалась?

– Ты был слишком занят со своей девкой… Как ее, Катя? А я спасаю наши задницы! Потому что из нас двоих хотя бы кому-то надо соображать башкой.

– Башкой? А сама-то? Да тебя Мечников заколдовал! – не унимался Стародумов. – Ты с рук у него скоро есть будешь.

– И буду! Он сделал все, чтобы мы удержались на плаву. Деньги, связи! Он считает нам бухгалтерию, таскает реквизит, вкалывает до седьмого пота, он всегда знает, что делать, когда ничего сделать уже нельзя. Потому что ему в отличие от тебя не все равно! Он искренне болеет за мое дело. А ты таскаешься по бабам! – Липатова ткнула Борису в солнечное сплетение пальцем.

– По бабам? Да у меня никого, кроме тебя, за все эти годы не было! Таскаюсь, как же…

Но она не слышала:

– Этот спектакль станет прорывом! Открытием! Откровением!. Мы перепрыгнем сразу в дамки, дубина ты стоеросовая! С нами станут считаться.

– Ты всегда прикрываешься этим «мы». А думаешь только о себе. Ты даже детей от меня не хотела поэтому!

– Не поэтому, – холодно проговорила Липатова. – Театр – вот мой ребенок. Ты мой ребенок! Только успевай носы подтирать и пеленки застирывать.

За мимолетную паузу она успела передохнуть и продолжила, сверкая глазами:

– Ты можешь валить прямо сейчас. Давай, я никого не держу. И когда все изменится… А все изменится. После премьеры мы обновим еще несколько спектаклей и наконец-то займем то место, которого заслуживаем уже давно. И тебя снова позовут сниматься. Если вместо этого не сопьешься в подворотне. Не пропьешь свое лицо. Стародумов, я всегда говорила, что мозгов у тебя как у курицы и сдаешься ты в первом раунде. Слабак!

Слушая их взаимные упреки, такие отвратительные, даже если в чем-то и правдивые, Ника не могла отвести глаз от обручальных колец, сжимавших их безымянные пальцы. Эти золотистые ободки, наивно призванные являться символом нерушимости и вечности союза, были сейчас как сама безысходность. Как безнадежность и растоптанные мечты. Ей вдруг привиделся тот день, когда кольца впервые оказались надетыми на их пальцы. Вряд ли тогда Липатовой и Стародумову могла пригрезиться эта минута. Сколько на планете Земля вот прямо сейчас, в данный момент, швыряющихся оскорблениями людей, еще недавно думавших, что уж их-то любовь – та самая? Борис и Лариса Юрьевна ненавидели друг друга, не замечая, как похожи в жестах, в словах и яростных гримасах, отраженные, проросшие один в другого, как привыкшие сражаться бок о бок солдаты, и Ника чуть не расплакалась от горечи и обиды, на них самих и на весь людской род. Чтобы не слышать их хлесткие слова, призванные уколоть побольнее, она схватила наушники и, отвернувшись, включила первую попавшуюся музыку с липатовского компьютера. Классика, что-то веселенькое и знакомое по рекламе консервированных овощей, но от волнения Ника никак не могла вспомнить автора и название, лишь дурацкую песенку про зеленый горошек и морковку.

Ссора все продолжалась, то затихая, то снова раздуваясь из искры в полномасштабный пожар, так что голоса перекрывали музыку. Когда за спиной что-то грохнуло, Ника подскочила и сорвала с головы наушники.

Липатова и Стародумов склонились над осколками большой вазы-кубка. Ника припоминала этот трофей, привезенный театром с фестиваля в Вильнюсе. Сейчас черно-золотое страшилище из фаянса превратилось в груду битых черепков, но понять, кто именно виноват в содеянном, Ника не смогла. Липатова утомленно обвела кабинет ничего не выражающими глазами.

– Ларисик… – Стародумов коснулся локтя жены.

– У тебя и правда никого, кроме меня, за эти годы не было? Кроме этой, которая сейчас? – Липатова обескураженно покачала головой, и из ее горла вырвался звук, отдаленно напоминающий хихиканье.

– Обезьянка, иди ко мне. – Он притянул женщину к себе и опасливо, как змеиного клобука, коснулся ее эбеново-черных волос. Ника пожалела, что сняла наушники слишком рано.

Она доучила даже те реплики, что забывала раньше. Вот уже неделя, как три хореографических номера ее постановки заполнили лакуны в канве спектакля, и теперь присутствие Ники на репетициях стало обязательным. В это время в кассе ее заменяла Дашка, чрезвычайно гордая возложенными на нее обязанностями. За нее Ника была спокойна – но не за всех остальных. От нехорошего предчувствия крутило в коленях.

Сцена преобразилась. Не имея возможности втиснуть в сравнительно небольшое пространство поворотный круг, Липатова и Кирилл продумали сложный механизм смены декораций с тросами, закрепленными на колосниках, и множеством фурок [11] Фурка – приспособление в виде платформы на колесиках. , которые можно легко выкатить во время действия из боковых карманов за кулисами. Сверху опускалась часть городской стены, и анфилада покоев царского дворца, и высокие двустворчатые двери, ворота Войны, – фанера, гипс и армированное папье-маше. Реквизитор Саша корпел над ними много часов, и теперь они казались настоящими, тяжеленными, покрытыми серебряными пластинами с узорчатой резьбой, тонкой и замысловатой, блеск которой невольно рождал в голове Ники смутную память о драгоценных камнях, – и каких-то других дверях, виденных ею раньше. До финала спектакля никто из зрителей не должен подозревать, что изнанка этих дверей выкрашена в алый, дикий цвет воспаленного зева. Но Ника знала, и эта мысль шурупом ввинчивалась в висок. Даже расписанный задник, открывающий вид на Троянскую гавань, тонущую в жарком белом мареве средиземноморского лета, не мог обмануть ее чувств.

Левую часть сцены занимало огромное колесо. Оно почти все время вращалось, то слегка, с ленцой, когда его словно в задумчивости трогала вещая Кассандра, то пугающе быстро, с силой запущенное насмешливым Улиссом. Стародумов вернулся в строй, и, хоть Ника ни разу не видела его пьяным или похмельным, а Катя больше не объявлялась, Липатова с ним не разговаривала. Без надрыва, без демонстративности – просто игнорировала. Борис, впрочем, тоже не стремился к примирению. Супруги существовали врозь, и с каждым днем пропасть между ними становилась все очевиднее.

Колесо обыгрывалось во множестве сцен, становясь преградой между предсказаниями Кассандры и глухими ушами ее родных, гимнастическим снарядом для гибкой Елены, что сладострастно извивалась между его перекладин, маня и завлекая мужчин на погибель, подобно сирене. На самом донышке колеса укачивали новорожденного сына Гектор и Андромаха. В эту окружность оказывался вписан сам Гектор, не то витрувианский человек, не то распятый Андрей Первозванный. Когда колесо вместе с Кириллом раскручивали, Никина голова кружилась до тошноты.