Татьяна Форш - Цыганское проклятье

Степка кивнул и отвернулся, чтобы не видеть, как раскаленное железо будет мучить его кормильца, чтобы не чувствовать тошнотный запах горелой плоти.

Кровь зашипела. Тело генерала затряслось, выгнулось дугой, из горла вырвался сдавленный стон, и все закончилось. Силантий Матвеевич обмяк, точно душа покинула растерзанное тело. Степан встретился взглядом с монахом. Тот, помедлив, приложился ухом к груди раненого и кивнул, мол, отпускай. Парень разжал ручищи, поднялся и быстро вышел во двор.

Когда монах наказал ему накалить кочергу, он едва ума не лишился. Да разве можно так с человеком-то поступать? Неужели это и есть та самая наука со страшным названием «медицина»? Слово он услышал от заезжего эскулапа, который был в их краях по делу крайней важности – изучал у ребятишек вшей. Местные его на смех подняли, а тот знай свое гнет, мол, через букашек этих разные страшные болезни передаются. Чумой пугал и проказой. Штуку с собой странную приволок – «микранскоп» называется. Никакого прока, безделица.

Так тот заезжий эскулап ни разу не приказал всем волосья спалить, дабы вошей выгнать. Поливал чем-то и в баню велел ходить чаще. А монах – ишь, чего удумал, железом генерала прижигать. Не зря Степка в церкву не ходит: Бог, он ведь не там, а в сердце каждого. Помолиться можно и в конюшне.

Эх, пусть так, чего уж… Лишь бы помогло.

Матвеич…

Степка и сейчас от боли содрогнулся, как вспомнил. Эк, скрутило генерала, хоть и без памяти был. Какую же боль сердешному стерпеть пришлось! А монаху – что? Не сам же себя железом каленым приложил.

Да чего там… Матвеича он, как отца родного, любил, и всякая боль его Степану как острый нож. Точно тело у них одно на двоих. Не у каждой родни такая любовь бывает, а вот Степка за генерала жизнь отдаст, не задумываясь. Вот скажи сейчас монах, что оживет генерал, если Степку плетьми забить, – глазом не моргнет, пойдет на казнь.

– Степка! Где ты, оглоед?

Голос Феклы, взволнованный и радостный в то же время, звал его, а у Степана ноги, как корни, в землю вросли. И рад бы побежать на зов, да с места сойти не может.

– Где ты, говорю? Иди уже, господин в себя пришел. Бредит только.

Неведомая сила, удерживающая на месте, вдруг отпустила Степана, и он со всех ног помчался в дом.

Матвеич лежал на том же месте. Бледность с лица еще не сошла, но уже заполнялась розовыми пятнами. Степка не знал, хорошо это или нет, но радовался любому изменению. Розовеет – значит, оживает. Только мечется, как при лихорадке.

Увидев Степана, генерал перестал метаться и посмотрел на него в упор. Тот сделал пару робких шагов, упал на колени перед лежанкой и взвыл в голос:

– Жив! Жив, батюшка-кормилец!

– Полно те, Степка, не блажи. Ты же не баба. Не таким я тебя воспитать хотел! Другим. Ты же мне как сын был, с той поры как здесь поселился! Так и будь сыном! Вырастешь – поместье на тебя останется!

– Бредит! – тихо вздохнула Фекла и посмотрела на монаха, стоявшего в изголовье дивана. – Степка в поместье родился и вырос. Его отец конюхом тут служил. А когда помер, господин наш Степана на его место определил. Видел, что старается парень и работу свою знает. Степке тогда всего пятнадцать годков и стукнуло.

– Права ты, Фекла, – генерал улыбнулся синюшными губами, – бред все это и есть. И то, что я тебе про тайник, Степан, говорил – тоже бред! Забудь. Думал, помру, вот и шла из меня глупость всякая. А теперь ступайте. Павлу постелите в гостевой. Накормить не забудьте. Он теперь тут жить станет, пока я не поправлюсь. Ведь не откажешь мне? – Силантий нашел его мутным взглядом. – Награжу щедро… Хотя бы до приезда дочери…

– Не откажу. – Он ступил вперед. – Только не за золото ваше, а за совесть мою.

Прошло две недели. Пролетели, будто и не было. Павел жил в имении генерала Русалова, только иногда уезжал в город, чтобы привезти чудодейственных настоев, от которых Силантию Матвеевичу становилось только лучше. Уже и раны затянулись, и бледность прошла. К тому же из столицы вернулась его дочь, Марья, и стала при отце сиделкой.

Павел смотрел на их крошечную семью и улыбался. Правда то, что Силантий говорил. Его дочь Марьюшка – ангел! И ему очень с ней повезло. Когда они вместе, с лица старого генерала не сходит счастливая улыбка. Но когда дочь уходит, все меняется. Какое горе он пережил? Какие страхи его пытают и заставляют кричать во сне?

Силантий каждый день ходил к пруду. Он не знал, почему это проклятое место его притягивает. Уже и раны затянулись, и душа почти не болит, а чуть свет – спешил генерал на проклятое место. На что надеялся, и сам не понимал.

Сегодня все было иначе.

Пруд точно светился изнутри малахитовым светом, раскрашенный утренними лучами. Тина и разросшиеся по берегам камыши куда-то волшебным образом исчезли. Может, тому заслуга Павла? Или Степки?

И чувство вины, что с годами становилось только сильнее, исчезло, будто и не было.

Она стояла на берегу и смотрела в воду. В том же платье нежного голубого цвета. И высокая прическа с лентами, как она всегда любила, была неизменной…

– Софья! – Он со всех ног кинулся с ней. – Софья, я знал, что ты жива! Не тебя тогда из пруда достали! Где ты была? Марьюшка уже выросла! Бал скоро! Она будет счастлива…

Софья повернулась, и Силантий оторопел, застыл на месте, уставившись в черные глаза Дарины.

– Ну, вот и свиделись, поручик. – Она сама к нему подошла. Неспешно, точно плыла по стелящемуся у озера туману. – Сколько лет прошло, а ни тебе, ни мне покоя нет. Помнишь песню мою? Уходи – не уходи, все равно вернешься…

Цыганка улыбалась, а по щекам Силантия текли слезы.

Как же она красива… И… как такое может быть!

– Ты умерла! – Русалов цеплялся за здравый смысл, пытаясь оправдать появление той, при мысли о которой все еще замирало сердце.

– Умерла. – Дарина нахмурилась. – И все еще помню, кто был тому виной. Ты забрал тех, кого я любила, а я заберу твоих любимых!

– Ты забрала Софью! Но ты ошиблась! Я всегда любил только тебя!

– Ты любил не меня, а недосягаемую мечту. А Софью… Как ты мог не любить ту, что подарила тебе единственную дочь? И однажды это до тебя бы дошло… Ты был бы с ней счастлив…

– Прости! – И тут Русалов рухнул перед ней на колени. – Я виноват перед тобой. Очень виноват, но неужели ты до сих пор таишь на меня злобу? Ты забрала Софью. Довольно! Отмени проклятье! Умоляю!

– А ведь я говорила, что ты станешь молить о прощении, поручик. – Утреннюю тишину вспугнул ее тихий смех. Миг – и она вновь печальна. – Да только проклятье не отменить. Когда-нибудь оно само рассеется. Я над ним более не властна. А зла на тебя я не держу. Там, где сейчас я, все иначе.