Хелен Уэкер - Голем и джинн

Он редко видел сны, но на этот раз в охваченном дремотой мозгу возникло удивительное видение выросшего на острове города, который касался своими вершинами самого неба. Может, этот город он сам и построит с помощью Джинна? Задача, конечно, грандиозная, но кто сказал, что он ее не решит? Теперь, когда он покорил одного джинна, разве не сможет он справиться с другим, с третьим? Он их всех подчинит своей воле и заставит построить для себя царство, равное которому было лишь у Сулеймана…

Тут город вдруг затуманился, задрожал, и вместо него возникло лицо бледного, как спитое молоко, старика, держащего под мышкой пачку обгоревших страниц. Никогда раньше ибн Малик не видел этого человека, но все-таки он знал его, боялся и чувствовал с ним какое-то странное родство. Ибн Малик хотел предупредить его, но о чем? А старик тем временем тянулся к ибн Малику, и на лице у него тоже было написано предостережение…

Страшная и внезапная боль прервала сон. Лицо бледного старика исчезло, а вместо него ибн Малик обнаружил торчащий из собственного живота нож, а на его рукояти — руку Абу Юсуфа.

Либо Абу Юсуф намеренно выжидал, либо пришел в сознание, услышав крики дочери, но в любом случае он был далеко не так мертв, как казалось. Широкий кровавый след на полу ясно показывал, как он подбирался к спящему колдуну; теперь бедуин лежал рядом с ним и из последних сил поворачивал в ране нож. Взревев, бен Малик изо всех сил ударил его, но было уже поздно: Абу Юсуф повалился на спину, так и не выпустив рукоятки из пальцев.

Перед глазами колдуна все плыло. Рот наполнился кровью. Он выплюнул ее и с трудом поднялся. Абу Юсуф лежал у его ног, слабо улыбаясь. Поставив ногу ему на горло, ибн Малик давил до тех пор, пока сомнений не осталось: теперь бедуин мертв.

Кроме запаха крови, ибн Малик уже ощущал густое зловоние собственных внутренностей. Сморщившись от боли, он оторвал полоску ткани от своей накидки и заткнул ею дырку в животе. Такие раны быстро загнивали — ему срочно нужны огонь, целебные травы, иголка и нитка… Колдун вспомнил о Джинне и беззвучно выругался. В таком состоянии у него не хватит сил даже на то, чтобы вызвать его из кувшина. Одно это усилие может убить его.

Лошадь. Придется воспользоваться лошадью Абу Юсуфа.

Запинаясь, он добрел до ворот дворца и попытался поднять засов, чувствуя, как шевелятся внутри кишки. Наконец ему это удалось. Жеребец пасся снаружи, и ибн Малик дрожащими руками отвязал его, решив оставить пони здесь. С огромным трудом он забрался на спину лошади, испачкав весь ее бок в крови. Заставить ее бежать галопом колдуну не удалось: чувствуя лишь слабое натяжение поводьев, жеребец передвигался неспешной рысью. «Поспеши, ты, вонючий мешок с костями!» — твердил про себя ибн Малик, но пальцы его лишь на мгновение вцеплялись в гриву и вновь, ослабев, разжимались.

Они добрались уже до середины долины, когда показались шакалы.

Зачарованные запахом крови, они не обращали внимания на удары копыт и скоро стащили визжащего от отчаяния ибн Малика на землю. Из последних сил он еще одолел нескольких из них, но остальные уже чувствовали, что жертва сдается и, перепрыгнув через обугленных собратьев, намертво вцепились ему в горло.

И, невзирая на всю силу и могущество колдуна, еды шакалам досталось совсем немного.

Пустыня — это очень большое, очень пустое место, и странники здесь встречаются нечасто.

Обглоданные кости ибн Малика долго сохли и белели на солнце. Его накидка давно рассыпалась в прах. Рядом на боку лежал медный кувшин. Его покрывал легкий слой пыли, но медь по-прежнему блестела под солнцем. Редкие животные нюхали его, а потом осторожно отходили.

В больших и далеких городах калифы боролись за власть. То одни, то другие, воины ненадолго заполоняли пустыню и, не оставив по себе почти никакой памяти, исчезали неизвестно куда.

Однажды, когда уже давным-давно исчезли с земли последние следы колдуна ибн Малика, передовой разведчик каравана остановился у одинокой скалы, чтобы справить малую нужду. Его караван уже двадцать дней как вышел из Рамади и направлялся в аш-Шам. Всадника послали вперед убедиться, что никакие сюрпризы, разбойники или вымогатели не подстерегают купцов по дороге. Он сделал хороший глоток воды из кожаного бурдюка и уже собирался сесть на лошадь, когда заметил, что в песке что-то сверкнуло.

В небольшом углублении лежал медный кувшин, полузанесенный песком и сором.

Разведчик поднял его и стряхнул пыль. Кувшин был солидным и красивым, и его украшал необычный орнамент. Скорее всего, его потерял кто-то из проходившего здесь раньше каравана. Такой кувшин наверняка понравился бы его матери. Он сунул его в седельную сумку и поскакал дальше.

Долгие годы кувшин переходил из рук в руки: от сына к матери, потом к племяннице, потом к дочери или невестке. В нем хранили масло или благовония, или просто держали для красоты. Со временем на боках кувшина образовалось несколько небольших вмятин, но серьезно поврежден он никогда не был, даже когда, казалось, этого не избежать. Иногда кто-нибудь из его владельцев вроде бы замечал, что кувшин всегда кажется на ощупь теплым, но вскоре он забывал об этом, как обычно и бывает с бесполезными наблюдениями. Так сосуд и передавался из поколения в поколение, пока наконец не оказался в багаже молодой женщины, направляющейся из Бейрута в Нью-Йорк, — ей кувшин на память подарила мать.

А что же ибн Малик?

«Отныне ты неразрывно связан со мной: огонь с огнем, душа с душой, и эта связь запечатана кровью, и так будет всегда, до тех пор, покуда ты жив».

Колдун был хитер и коварен в жизни, а в смерти он перехитрил самого себя. Они и правда были связаны: душа с душой, пока Джинн жив, а вот он, Джинн, сидит в кувшине, проживая тысячелетие за один нескончаемый миг.

А значит, и Вахаб ибн Малик не кончился вместе со своей смертью.

Наутро, после того как шакалы досуха обглодали его кости, в лежащей далеко на Востоке стране, в городе под названием Чаньгань, родился мальчик. Родители назвали его Гао. С самого детства Гао был не обыкновенно умен. Он скоро обогнал своих учителей, и те заговорили о том, что, пожалуй, он чересчур уж умен: к тринадцати годам он написал несколько трактатов, в которых наиболее чтимые положения конфуцианства объявлялись ошибочными и бессмысленными. К двадцати Гао стал настоящим, отверженным, блестящим и озлобленным. Он вдруг сделался учеником какого-то травника и все свои способности посвятил поиску медицинской формулы бессмертия. В тридцать восемь лет он умер от несчастного случая, производя над собой один из научных опытов.

На следующий день после его смерти в семье двух счастливых супругов в плавучем и пышном византийском городе Венеция родился мальчик. Ему дали имя Томазо, и он так рано заинтересовался делами святой церкви и ее тайнами, что стало ясно: быть ему священником. Еще в молодости он принял сан, после чего с жаром погрузился в политику и даже сделался духовным наставником дожа. Всем было ясно, что Томазо не успокоится, пока не добьется папской тиары, но как-то вечером его застали в городских катакомбах, где он творил зловещие языческие обряды. Томазо был отлучен от церкви, обвинен в колдовстве, подвергся пыткам и заживо сгорел на костре.