Карлос Сафон - Марина

«Для Германа, в котором говорит свет. К.А.»

Часы показывали, сколько времени у них еще осталось.

Кирстен ушла со сцены и отказалась от карьеры. Прощальный вечер проходи в театре «Лицео», где она исполнила отрывки из «Лакме» Делиба, своего любимого композитора. Никогда больше не будет такого голоса.

Когда Кирстен вынашивала ребенка, Герман нарисовал серию портретов, которые сейчас украшали стены особняка. Их он никогда и не думал продавать.

Двадцать шестого сентября 1964 года на вилле в Саррье родилась девочка со светлыми волосами и серыми глазами матери. Ее назвали Мариной, и в своем светлом лике она запечатлела отражение матери.

Спустя полгода Кирстен Ауэрманн умерла в той комнате, где подарила жизнь своей дочери и где они с Германом провели счастливейшие часы своей жизни. Ее супруг до самого конца держал Кирстен за дрожащую бледную руку. К рассвету ее тело уже остыло.

Через месяц после кончины жены Герман вернулся в свою студию, которую оборудовал на чердаке фамильного дома. Маленькая Марина играла тут же на полу. Герман взял кисть и попытался сделать мазок на полотне. Его глаза застлали слезы, и кисть выпала из руки. С тех пор Герман Блау не рисовал. Свет в нем замолчал навсегда.

Осенью мои визиты в дом Германа и Марины стали каждодневным ритуалом. На занятиях я сидел в полудреме, ожидая момента, когда улизну из школы и пойду по секретному переулку. Там меня всегда ждали мои новые друзья, которых не было только по понедельникам, когда Марина сопровождала отца на процедуры. Мы пили кофе и беседовали в полутемных залах.

Герман вызвался научить меня играть в шахматы. Несмотря на его уроки, Марина ставила мне шах и мат за пять или шесть минут, однако я не терял надежды.

Постепенно, сам того не замечая, я присвоил мир Марины и Германа себе. Их дом, воспоминания, витавшие в воздухе… стали моими. Я узнал, что Марина не ходила в школу, потому что не хотела оставлять отца одного, и ухаживала за ним. Она рассказала, что Герман научил ее читать, писать и думать.

— Знания по географии, тригонометрии и арифметике — пустой звук, если ты не умеешь думать сам, — объясняла Марина. — А этому ни в какой школе не научат. Этого нет в программе.

Герман открыл для нее мир искусства, истории, науки. Огромная библиотека особняка превратилась в ее вселенную. Каждая книжка была пропуском в новый мир с новыми идеями.

Однажды вечером в конце октября мы сидели на подоконнике на втором этаже и смотрели на далекие огни Тибидабо. Марина призналась, что ее мечта — стать писательницей. У нее был целый ворох рассказов и историй, которые она писала с девяти лет. Когда я попросил ее дать мне что-нибудь почитать, она посмотрела на меня как на пьяного и сказала, что об этом не может быть и речи.

«Это как шахматы», — подумал я, — «со временем получится».

Я часто наблюдал за Германом и Мариной, когда они не отвлекались на меня — играя, читая или сидя друг напротив друга за шахматной доской. Невидимые нити, которые их связывали, этот отдельный мир, который они построили далеко от всех и вся, — это казалось мне волшебством.

Иногда я боялся убить это чудо своим присутствием. Бывали дни, когда, возвращаясь в интернат, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете уже потому, что мне позволяли разделить это чувство единства.

Я держал нашу дружбу в тайне, сам не знаю почему. Я никому ничего не рассказывал, даже своему товарищу Шефу. Всего за несколько дней Марина и Герман стали тайной, которой я жил. И по правде говоря, только ею я и хотел жить.

Помню, как однажды Герман рано пошел спать, извинившись в своей изящной манере джентльмена девятнадцатого века. Я остался в зале с портретами наедине с Мариной. Она мне загадочно улыбнулась и сказала, что писала про меня. Это известие привело меня в ужас.

— Про меня? Что значит — пишешь про меня?

— Значит, что не контра, а про.

Этим следовало ограничиться. Марина застала меня врасплох.

— Ну так что же? — спросила она. — У тебя настолько низкая самооценка, что ты считаешь, о тебе нечего писать?

У меня не было ответа на этот вопрос. Этому научил меня Герман, когда мы играли в шахматы. Основная стратегия: даже если тебя застали со спущенными штанами, грозно кричи и бросайся в атаку.

— А если и так, тем более не вижу, почему ты не можешь дать мне почитать, — отрезал я.

Марина в нерешительности приподняла бровь.

— Я имею право знать, что ты обо мне пишешь, — настаивал я.

— Вдруг тебе не понравится?

— А вдруг понравится?

— Я подумаю.

— Буду ждать.

Холод пришел в Барселону как обычно — со скоростью метеорита. Меньше чем за сутки температура стала минусовой. Вместо легких осенних плащей на улицах появились армии поношенных пальто. Небо теперь было стального цвета, а по улицам носился ураганный ветер, кусавший за уши.

Герман и Марина неожиданно подарили мне меховую шапку, которая, должно быть, стоила целое состояние.

— Это чтобы защищать мысли, Оскар, — пояснил Герман. — Чтобы ты не простудил голову.

В середине ноября Марина сообщила, что они с Германом на неделю едут в Мадрид. Знаменитый врач из больницы Ла-Пас согласился включить Германа в экспериментальную программу лечения, которая проверялась в Европе всего пару раз.

— Не знаю, говорят, что этот врач творит чудеса, — сказала Марина.

Перспектива провести без них целую неделю придавила меня каменной плитой. Мои попытки это скрыть провалились. Марина видела меня насквозь. Она взяла меня за руку.

— Это всего на неделю. Потом ты снова нас увидишь.

Я кивнул. И она не стала больше меня утешать.

— Мы с Германом подумали… Ты пока не приглядишь за Кафкой и за домом? — продолжила Марина.

— Разумеется. О чем речь.

Ее лицо просияло.

— Хоть бы этот доктор оказался таким хорошим, как о нем говорят, — сказал я.

Марина пристально посмотрела на меня. Губы улыбались, но серые глаза светились грустью, которая меня обезоружила.

— Хоть бы.

Поезд на Мадрид уходил в девять утра с вокзала Франции. Я выбежал из интерната на рассвете. На остававшиеся карманные деньги я заказал такси, чтобы забрать Марину и Германа и отвезти их на вокзал. То воскресное утро было завешено голубой дымкой, которая медленно исчезала с наступлением янтарного рассвета.

Большую часть пути мы преодолели молча. Таксометр старенького «Сеата» щелкал как метроном.

— Не стоило беспокоиться, дорогой Оскар, — сказал Герман.

— Что вы, мне совсем не трудно, — ответил я. — На улице жуткий холод, не мог позволить вам мерзнуть.

Когда мы приехали на вокзал, Герман расположился в кафе, а мы с Мариной пошли покупать забронированные заранее билеты.