Энн Райс - Вампир Арман

С Бенджи мое главное наслаждение – это обучение. С самого начала мы завели основательные разговоры о истории, обо всем мире, в результате растянулись на ковре, разглядывая карты, обсуждая общий прогресс Востока и Запада, неизбежное влияние климата, культуры и географии на человеческую историю. Во время новостных передач по телевизору Бенджи самозабвенно бормочет, называет каждую знаменитость интимно, по имени, гневно стучит кулаком узнав о действиях мировых лидеров и громко завывает, случись умереть великой принцессе или гуманисту. Бенджи может смотреть новости, непрерывно говорить, есть попкорн, курить сигарету и периодически подпевать музык Сибель – более или менее одновременно.

Если я, не отрываясь, смотрю на дождь, как будто увидел призрака, Бенджи непременно колотит меня по руке и кричит:

– Что нам делать, Арман? У нас на вечер – три отличных фильма. Меня это бесит, понимаешь, бесит, потому что если мы пойдем хоть на один из них, мы не попадем на Паваротти в «Метрополитен», я уже зеленею, меня сейчас вырвет.

Мы часто одеваем Сибель вдвоем, а она смотрит на нас, словно не понимает, что мы делаем. Мы всегда сидим и разговариваем с ней, когда она принимает ванну, иначе она, скорее всего, заснет в ванне или просто просидит там много часов, поливая водой свою прекрасную грудь.

Иногда она за всю ночь не говорит ничего, кроме «Бенджи, завяжи шнурки» или «Арман, он украл столовое серебро. Скажи ему, пусть положит на место» или с неожиданным удивлением: «Тепло сегодня, правда?»

Я никогда никому не рассказывал историю своей жизни, как рассказываю ее тебе, но в разговорах с Бенджи я обнаружил, что объясняю ему многое из того, чему учил меня Мариус – о человеческой природе, об истории права, о живописи и даже о музыке.

Скорее всего, в ходе этих разговоров я постепенно за два месяца осознал, что изменился.

Во мне исчез некий удушающий темный ужас. Я больше не рассматриваю историю как панораму катастроф; я часто ловлю себя на том, что вспоминаю благородные и восхитительно оптимистичные предсказания – что мир постоянно совершенствуется; что война, невзирая на окружающий нас разлад, тем не менее вышла из моды у власть имущих и вскоре уйдет с арен Третьего мира, как ушла с арен запада; и мы действительно накормим голодных, приютим бездомных и будем заботиться о тех, кто нуждается в любви.

С Сибель, образование и разговоры не являются основой нашей любви. С Сибель это интимность. Мне все равно, пусть она никогда ничего не говорит. Я не читаю ее мысли. Ей это не понравилось бы.

Так же всецело, как она принимает меня и мою природу, я принимаю ее и ее одержимость «Аппасионатой». Час за часом, ночь за ночью я слушаю, как играет Сибель, и с каждым свежим началом я замечаю мгновенные перемены интенсивности и выражения, льющегося из-под ее пальцев. Благодаря этому я постепенно стал единственным слушателем, в чем присутствии Сибель отдает себе отчет.

Постепенно я стал частью музыки Сибель. Я всегда с ней и с ее фразами и частями «Апассионаты». Я рядом, и я единственный, кто никогда ничего не просил у Сибель – только чтобы она делала то, что ей хочется, то, что она делает безупречно. Больше Сибель никогда ничего не придется для меня делать – только то, что ей захочется. Если ей когда-нибудь захочется «подняться в глазах общественности», я расчищу ей дорогу. Если она когда-нибудь захочет остаться одна, она не увидит меня и не услышит. Если ей когда-нибудь чего-нибудь захочется, я ей это достану.

И если она когда-нибудь полюбит смертного мужчину или смертную женщину, я сделаю, как она захочет. Я могу жить в тени. Преданный ей, я могу вечно жить во мраке, потому что когда я рядом с ней, мрака не бывает.

Сибель часто ходит со мной на охоту. Сибель любит смотреть, как я пью кровь и убиваю. Кажется, я прежде никогда не позволял такого смертным. Она старается помочь мне избавиться от останков или запутать улики, указывающие на следы смерти, но я очень сильный, быстрый и способный, поэтому она в основном свидетель.

Я стараюсь не брать Бенджика на подобные эскапады, потому что он дико, по-детски возбуждается, что не идет ему на пользу. На Сибель это никак не влияет.

Я мог бы рассказать тебе и о других вещах – как мы уладили дело с исчезновением ее брата, как я перевел огромные суммы денег на ее имя и основал соответствующие нерушимые трастовые фонды для Бенджика, как я купил ей значительный процент акций отеля, где она живет, и поставил в ее апартаменты, громадные по масштабам отеля, несколько превосходных роялей, которые ей нравятся, как я устроил для себя на безопасном расстоянии от отеля логово с гробом, которое нельзя отыскать и уничтожить, куда нельзя проникнуть, куда я при случае ухожу, хотя больше я привык спать в маленькой комнате, выделенной мне с самого начала, где к единственному окошку, выходящему на вентиляционную шахту, плотно прикрепили шторы. Но черт с ним. Ты узнал то, о чем я хотел поставить тебя в известность.

Остается только подвести нас к настоящему, к сегодняшнему закату, когда я пришел сюда, в самое логово вампиров рука об руку с моим братом и сестрой, чтобы, наконец, увидеть Лестата.

Все получается как-то слишком просто, правда? То есть, мое превращение из маленького религиозного фанатика, стоявшего на ступенях собора, в счастливого монстра, решившего одной весенней ночью в Нью-Йорке, что пора совершить путешествие на юг и зайти проведать старого друга. Ты знаешь, зачем я пришел.

Начнем с раннего вечера. Когда я прибыл, ты был в молельне.

Ты приветствовал меня с нескрываемой радостью, довольный от того, что я жив и невредим. Луи чуть не заплакал.

Остальные, та молодежь в обносках, что набилась внутрь, два юноши, кажется, и девушка, я не знаю, кто они, до сих пор не знаю, но позже они разбрелись.

Я в ужасе увидел, что он, беззащитный, лежит на полу, а его мать, Габриэль, стоит в дальнем углу и просто смотрит на него, холодно, как она смотрит на всех и вся, словно никогда не знала, что такое человеческие чувства.

Я пришел в ужас от того, что поблизости болтаются молодые бродяги, и почувствовал необходимость защитить Сибель и Бенджика. Я не испытывал страха от того, что им придется увидеть наших классиков, легенды, воителей – тебя, моего любимого Луи, даже Габриэль, и уж конечно Пандору и Мариуса, всех, кто там собрался.

Но я не хотел, чтобы мои дети видели заурядный сброд, накачанный нашей кровью, и по обыкновению подумал, наверное, тщеславно и высокомерно – откуда вообще взялись эти гнусные бродячие недоросли? Кто создал их, когда и зачем?

В такие моменты во мне просыпается старое, неистовое Дитя Тьмы, Глава Собрания под парижским кладбищем, отдававший приказ, когда и как передать Темную Кровь, и прежде всего – кому. Но эта старая привычка властвовать обманчива и в лучшем случае раздражает.