Энн Райс - Вампир Арман

– Почему? Потому что он с тобой целовался? – Он наклонился и собрал левой рукой мои волосы. Он потащил меня к себе.

– Мариус, ради Бога!

Он поцеловал меня. Он целовал меня, как Мартино, и рот у него был такой же человеческий и горячий. Его язык скользнул мне в рот, и я почувствовал не кровь, но мужскую страсть. Его пальцы горели на моих щеках.

Я вырвался. Он отпустил меня.

– О, вернись ко мне, мой холодный белый бог, – прошептал я. Я положил голову ему на грудь. Я слышал его сердце. Я слышал, как оно бьется. Я никогда раньше его не слышал, никогда не слышал, чтобы от каменной часовни его тела доносился пульс. – Вернись ко мне, мой бесстрастный учитель. Я не понимаю, что ты хочешь.

– О, дорогой мой, – вздохнул он. – О, любовь моя.

С этими словами он осыпал меня привычным демоническим ливнем поцелуев, не насмешкой страстного мужчины, но своей любовью, мягкой, как лепестки, накладывая ее дары на мое лицо и волосы. – О, мой прекрасный Амадео, о, дитя мое, – говорил он.

– Люби меня, люби меня, пожалуйста, – прошептал я. – Люби меня и забери меня с собой. Я твой.

Он обнимал меня в наступившей тишине. Я дремал у него на плече. Подул ветерок, но он не потревожил тяжелые гобелены, где французские вельможи и дамы скользили по густому вечнозеленому лесу среди борзых, которые никогда не прекратят лаять, и птиц, которые никогда не прекратят петь.

Наконец он отпустил меня и отступил. Он пошел прочь, ссутулившись, опустив голову. Потом ленивым взмахом руки он сделал мне знак следовать за ним, но вышел их комнаты он слишком быстро.

Я выбежал за ним на улицу по каменной лестнице. Когда я спустился, двери были открыты. Холодный ветер смахнул мои слезы. Он смел зловещую жару той комнаты. Я бежал и бежал по каменным набережным, через мосты, следуя за ним к площади.

Я не видел его, пока не добрался до Моло, где он шел по направлению к гавани, мимо Сан-Марко, высокий человек в красном плаще с капюшоном. Я побежал за ним. С моря дул сильный, ледяной ветер. Он ударил мне в лицо, и я почувствовал себя вдвойне очищенным.

– Не оставляй меня, господин, – воззвал я. Мои слова проглотил ветер, но он услышал.

Он остановился, как будто я смог повлиять на него. Он повернулся и подождал, пока я догоню его, а потом взял мою протянутую руку.

– Господин, выслушай мой урок, – сказал я. – Суди мою работу. – Я поспешно перевел дух и продолжил. – Я видел, как ты пьешь кровь плохих людей, людей, осужденных в твоем сердце за какое-то серьезное преступление. Я видел, как ты пируешь, и это твоя природа; я видел, как ты забираешь кровь, без которой не можешь жить. И повсюду вокруг тебя живет мир зла, пустыня, полная людей, которые ничем не лучше животных, и они снабжают тебя кровью такой же густой и сладкой, как кровь невинной жертвы. Я это вижу. Вот что ты хотел мне показать, и я это увидел.

Его лицо осталось бесстрастным. Он изучающе смотрел на меня. Казалось, снедавшая его лихорадка уже затухает. На его лицо светили факелы с далеких галерей, оно белело и становилось, как всегда, твердым. В гавани скрипели корабли. Издалека доносилось бормотание и крики тех, кто, вероятно, не мог уснуть или никогда не спал.

Я взглянул на небо, опасаясь, что увижу роковой свет. Тогда он уйдет.

– Если я вот так, господин, выпью кровь злодея и тех, кого я одолею, я стану таким, как ты?

Он покачал головой.

– Многие люди пьют чужую кровь, Амадео, – сказал он тихим, но спокойным голосом. Рассудок возвращался к нему, как и манеры, как и внешнее отражение его души. – Хочешь ли ты быть со мной, стать моим учеником, моим возлюбленным.

– Да, господин, навсегда и навеки, или же настолько, сколько нам будет отпущено природой.

– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны. Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, который горит в том факеле или в восходящем солнце. Приятно думать, что когда мы наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.

– Я твой, господин. – Я крепко обнял его и попытался завоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но так и не шелохнулся.

Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак, чтобы его ударить, что мне никогда бы не удалось, к моему изумлению, он начал сдаваться.

Он повернулся и обнял меня своими сильными, но неизменно бережными руками.

– Амадео, я не могу без тебя жить, – сказал он. У него стал отчаянный, слабый голос. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение. Я хотел показать тебе безнравственную цену моего бессмертия. И мне это удалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, я устал.

Он положил свою голову рядом с моей и прижал меня к себе еще крепче.

– Делайте со мной, что хотите, сударь, – сказал я. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам это нужно. Я ваш раб. Я ваш.

Он отпустил меня и поцеловал меня, на сей раз – официально.

– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он. Он отодвинулся. Он поцеловал свои пальцы и приложил их к моим губам вместо прощального поцелуя, а потом исчез. – Я ухожу исполнить древний долг. Увидимся через четыре ночи.

Я остался один, приближалось морозное утро. Я остался один под бледнеющим небом. Я прекрасно знал, что искать его бессмысленно.

В величайшем унынии я побрел назад по переулкам, срезая путь по маленьким мостиком, чтобы забраться вглубь пробуждающегося города, сам не зная, зачем.

Я наполовину удивился, осознав, что вернулся к дому убитых мужчин. Я удивился, увидев, что дверь до сих пор открыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Никто не появлялся.

Небо постепенно дозрело до бледной белизны и стало слабо-голубым. По поверхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и снова поднялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет. Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающий запах табака, воска и острой пищи.

Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их и оставил, в беспорядке; они слегка пожелтели, как воск, и стали добычей мошек и мух.

В глухой тишине слышалось только жужжание мух. Н столе подсохли лужицы пролитого вина. На трупах не сохранилось никаких следов свирепой смерти.

Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделал глубокий вдох, чтобы меня не вырвало. Тут я осознал, зачем пришел.

Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверх курток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мне и понадобился, и я нашел его, сорвав со спины горбуна, лежавшего практически лицом вниз. Это был ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицей и подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы и сделал из него прочный глубокий мешок, а потом я поднялся и прошел к столу, чтобы собрать кубки, сначала выплескивая содержимое, а потом складывая их в мешок.