Энн Райс - Вампир Арман

– Не произноси такие страшные слова. – Я прикрыл уши руками. Я съежился от страха.

– Но ты же понимаешь, что это правда, – настаивал он, не повышая голоса. – Глядя на меня в моей сутане, рассматривая мою комнату, ты все понимаешь. Я живу, ограничивая себя со всем во имя Господа, как в старину жили монахи, пока они не научились расписывать стены эротическими картинами.

– Ты говоришь, как сумасшедший, я не понимаю, зачем тебе это нужно. – Я отказывался вспоминать Печерскую лавру!

– Нужно, потому что здесь я обрел здесь свою цель, я увидел цель Господа, а превыше ее ничего нет. Ты бы предпочел остаться проклятым, одиноким, эгоистом, влачащим бессмысленное существование? Ты бы отвернулся от замысла столь великого, что в нем есть место самому крошечному младенцу? Ты думал, что можно прожить вечность без великолепия этого грандиозного замысла, пытаясь отрицая участие Господа в создании каждой прекрасной вещи, которую ты возжелал и получил в собственность?

Я замолчал. Не думать о древних русских святых. Он был мудр и потому не настаивал. Напротив, он очень мягко, без дьявольского ритма, запел латинский гимн:

Dies irae, dies illa

Solvet saeclam in favilla

Teste David cum Sibylla

Quantus tremor est futuris…

– И в этот День, в последний День, мы исполним свой долг, мы, его Темные Ангелы, заберем в преисподнюю грешные души согласно его божественной воле.

Я опять поднял глаза.

– А та, последняя мольба, чтобы он смилостивился над нами, разве он страдал не за нас? – Я тихо пропел эту строку по-латыни:

Recordare, Jesu pie,

Quod sum causa tuae viae….

Я поспешил продолжить, с трудом находя в себе мужество окончательно выразить этот кошмар.

– Какой монах из монастыря моего детства не надеялся в один прекрасный день быть с Богом? И что ты мне говоришь, что мы, Дети Тьмы, служим ему безо всякой надежды когда-нибудь оказаться с ним?

Он внезапно расстроился.

– Я молю Бога, что существует какая-то неизвестная нам тайна, – прошептал он. Он отвел глаза, как будто действительно молился. – Как он может не любить Сатану, если Сатана так хорошо служит ему? Как может он не любить нас? Я не понимаю, но я – то, что я есть, а ты – такой же, как я. – Он взглянул на меня, снова мягко приподняв брови, чтобы подчеркнуть свое удивление. – И мы должны служить ему. Иначе мы пропадем.

Он соскользнул с табурета и опустился рядом со мной, устроился напротив меня, скрестив ноги, и, вытянув длинную руку, положил ее мне на плечо.

– Великолепное создание, – сказал я, – подумать только, Бог породил как тебя, так и мальчиков, которых ты убил сегодня ночью, прекрасные тела, что ты предал огню…

Он глубоко огорчился.

– Амадео, прими другое имя и останься с нами, живи с нами. Ты нам нужен. Что ты будешь делать один?

– Скажи мне, зачем ты убил моего господина.

Он отпустил меня и уронил руку на колени, на черную ткань.

– Нам запрещено использовать свои таланты, прельщая смертных. Нам запрещено дурачить их своим мастерством. Нам запрещено искать утешения в их обществе. Нам запрещено появляться в освещенных местах. – Меня это не удивляло.

– В сердце своем мы истинные монахи, как у Клуния, – сказал он. – Мы содержим свои монастыри в строгости и святости, мы охотимся и убиваем, чтобы совершенствовать Сад Господа нашего, Долину Слез. – Он сделал паузу, а потом продолжил, еще больше смягчив голос и добавив в него удивления. – Мы подобны жалящим пчелам, крысам, крадущим зерно; мы подобны Черной Смерти, уносящей молодых и старых, прекрасных и уродливых. – Он посмотрел на меня взглядом, молящим о понимании. – Соборы поднимаются из пыли, – сказал он, – чтобы человек увидел чудо. И в камне люди вырезают танец скелетов, чтобы напомнить о быстротечности жизни. Мы вооружаемся косами и вступаем в армию скелета в черном, вырезанного на тысяче дверей, на тысяче стен. Мы – последователи Смерти, чей жестокий лик запечатлен в миллионах крошечных молитвенников, лежащих в руках как богачей, так и бедняков. – У него были огромные, мечтательные глаза. Он посмотрел по сторонам на мрачную келью с куполообразным потолком, под которым мы сидели. В его черных зрачках отражались свечи. На секунду его глаза закрылись, потом открылись – яркие, прояснившиеся.

– Твой господин это понимал, – с сожалением сказал он. – Он понимал. Но он был родом из языческих времен, он был ожесточен и сердит, он неизменно отказывался признавать божью благодать. В тебе он увидел божью благодать, потому что твоя душа чиста. Ты молод и чувствителен, ты открываешься навстречу ночному свету, как лунный цвет. Сейчас ты нас ненавидишь, но со временем ты все поймешь.

– Не знаю, пойму ли я еще что-нибудь, – сказал я. – Я равнодушен, я уничтожен, я не имею понятия о чувствах, о желаниях, даже о ненависти. Я должен бы тебя ненавидеть, но это не так. Я пуст. Я хочу умереть.

– Но ты умрешь только по воле божьей, Амадео, – сказал он. – Не по собственной воле. – Он пристально уставился на меня, и я понял, что больше не могу скрывать от него свое воспоминание о киевских монахах, медленно изнуряющих себя голодом, но утверждающих, что им необходимо подкреплять себя пищей, ибо Бог определит, когда им умереть.

Я пытался скрыть эти образы, я рисовал себе маленькие картинки и запирал их. Я ни о чем не думал. У меня на языке вертелось только одно слово: ужас. А потом – мысль, что до сих пор я был дураком.

В комнату вошла настоятельница. Женщина-вампир. Она вошла через деревянную дверь, осторожно подождав, пока она закроется, чтобы не поднимать ненужного шума. Она подошла к нему и встала за его спиной.

Ее густые седые волосы, как и у него, были грязными и спутанными, и тоже образовывали за ее плечами грациозное прекрасное покрывало, тяжелое и плотное. Она носила древние лохмотья. Низкий пояс на бедрах, характерный для женщин ушедших эпох, украшал узкое платье, подчеркивавшее тонкую талию и гибкие пышные бедра, костюм придворной, который можно увидеть на каменных фигурах на богатых саркофагах. У нее, как и у него, были огромные глаза, вбирающие в себя в полумраке каждую частицу света. У нее был сильный полный рот, а через тонкий слой серебристой пыли явственно просвечивали изящные кости скул и подбородка. Шея и грудь оставались практически обнаженными.

– Он останется с нами? – спросила она. Она говорила таким приятным, таким успокаивающим голосом, что он меня даже тронул. – Я молилась за него. Я слышала, как он плачет изнутри, не произнося ни звука.

Я отвел взгляд, заставляя себя испытывать к ней отвращение, к своему врагу, убийце тех, кого я любил.

– Да, – ответил темноволосый Сантино. – Он останется к нам, из него может выйти лидер. У него столько силы. Видишь, он убил Альфредо! О, что за чудесное зрелище – столько ярости, столько детской злобы в лице.