Энн Райс - Пандора

Когда твой брат увидел дату письма, он пришел в ужас. Грек, которому к этому моменту Люций донельзя надоел, хлопнул дверью перед его носом.

Не успел Люций отойти на несколько шагов от дома грека, как лицом к лицу столкнулся со мной. Конечно, он вспомнил эксцентричного Мариуса из своего прошлого. Я притворился, что удивлен встречей, и осведомился о тебе. В панике он сочинил историю о том, что ты замужем и живешь в Тоскане, добавил, что сам он собирается уехать из города, и поспешно удалился. Но минутного контакта мне хватило, чтобы увидеть, какие показания он дал преторианской гвардии против своей семьи – сплошная ложь, – и представить себе все последствия.

В следующий раз, проснувшись, я не смог его найти. Я установил слежку за домом греков. Я мысленно взвешивал возможность навестить старика купца и как-нибудь завязать с ним дружбу. Я думал о тебе, представлял твое лицо. Я все время вспоминал тебя, сочинял о тебе стихи. Твоего брата я больше не видел и ничего о нем не слышал. Я предполагал, что он покинул Антиохию.

Потом я как-то ночью проснулся, вышел наверх, посмотрел на город и увидел, что он охвачен огнем.

Германик умер, так и не отказавшись от обвинений, что его отравил Пизон.

Добравшись до дома греческого купца, я увидел, что он сгорел дотла. Твоего брата нигде не было видно. И я решил, что все они погибли – и твой брат, и семья греческого купца.

Все последующие ночи я искал хоть какие-то следы Люция. Я понятия не имел, что ты здесь, но был одержим стремлением к тебе. Я старался напомнить себе, что если стану оплакивать каждую связь моей смертной жизни, то сойду с ума задолго до того, как узнаю у царя и царицы хоть что-нибудь о своих способностях.

Как-то ранним вечером я оказался в книжной лавке, и вслед за мной туда проскользнул жрец. Он указал на тебя. Ты стояла на Форуме, а философ с учениками произносили прощальные речи. Я был так близко!

Меня настолько захлестнула любовь, что я даже не слушал жреца, пока не осознал, что он показывая на тебя, рассказывает о каких-то странных снах. Он говорил, что только я могу связать все воедино. Они имели отношение к кровавому убийце, недавно появившемуся в Антиохии. Для меня этот случай не был столь уж редким. Я и раньше убивал тех, кто пьет кровь. А потому поклялся поймать и этого.

Затем я увидел Люция. Я видел, как вы подошли друг к другу. Мои новые глаза, глаза того, кто пьет кровь, едва не ослепли от видения его злости и грехов. С большого расстояния я отчетливо слышал твои слова, но не двигался, пока ты не оказалась в безопасности, подальше от него.

Я хотел убить его сразу, но мне показалось, что будет мудрее последовать за тобой, войти в храм и оставаться рядом. Я не был уверен в своем праве убить ради тебя твоего брата – в том, что ты этого хочешь. До тех пор пока не рассказал тебе, что он виновен. Тогда я понял, как ты хочешь с ним расправиться.

Конечно, я и понятия не имел, насколько ты умна, не знал, что дар красноречия и логики никуда не исчез. Но ты появилась в храме, соображая в три раза быстрее, чем любой из присутствующих смертных, взвешивая каждый вопрос со всех сторон, и разумом своим превзошла всех. Затем последовало удивительное столкновение с твоим братом, когда ты поймала его в хитроумно сплетенную из чистой правды сеть, вовлекла в свою смертоносную интригу трех воинов и разделалась со злодеем на месте, даже к нему не прикоснувшись. – Он помолчал и добавил: – В Риме, много лет назад, я следил за тобой. Тебе было шестнадцать лет. Я помню твою первую свадьбу. Твой отец отвел меня в сторону и очень доброжелательно сказал: „Мариус, твоя судьба – быть историком-бродягой“. Я не осмелился тогда высказать собственное мнение о твоем муже.

А теперь ты приехала в Антиохию, и в своей, как ты не замедлишь отметить, эгоцентричной манере я решил если для меня и создана какая-то женщина, то эта женщина – ты. Покидая тебя утром, я знал, что должен как-то вывезти Мать и Отца из Антиохии, спрятать их подальше, а потом уничтожить то чудовище. И только тогда я смогу благополучно тебя оставить».

«Благополучно бросить», – поправила его я. «Ты меня обвиняешь?»

Его вопрос застал меня врасплох. Я смотрела на него, как мне казалось, целую вечность, буквально ослепленная его красотой, и с невыносимой ясностью ощущала его грусть и отчаяние. Как же я была ему нужна! Как отчаянно нужна – не просто любая смертная душа, которой можно довериться, но именно я.

«Ты ведь действительно хотел защитить меня, да? – спросила я. – И все твои объяснения так рациональны, прямо-таки математически изящны и точны. Чтобы объяснить произошедшее, не нужно ни переселение душ, ни понятие судьбы, ни скидка на чудеса».

«Я высказал лишь то, во что верю, – резко ответил он. Лицо его приняло озадаченное, а затем суровое выражение. – Я никогда не стал бы говорить тебе ничего, кроме правды. Разве ты из тех женщин, которые любят, когда им потакают?»

«Не стоит доходить до фанатизма в своей преданности разуму», – заметила я.

Эти слова одновременно потрясли и оскорбили его, а я продолжала:

«Не надо так отчаянно цепляться за разум в мире, где существует столько жутких противоречий!»

Он погрузился в молчание.

«Если ты будешь упорно следовать только доводам разума, – сказала я, – по прошествии времени разум может тебя и подвести, а в этом случае, быть может, ты станешь искать спасение в безумии».

«О чем ты вообще говоришь?»

«Ты возвел разум и логику в ранг религии. По-видимому, только таким способом ты можешь пережить то, что с тобой произошло – что ты стал пить кровь и сделался хранителем этих свергнутых и всеми забытых божеств».

«Это не божества! – Мариус разозлился. – Они были созданы несколько тысячелетий назад благодаря некоему смешению духа и плоти, подарившему им бессмертие. Они, видимо, нашли спасение в забвении. От доброты ты называешь это садом, где Мать набрала цветов и листьев, чтобы сделать для тебя гирлянду – или ловушку, как ты выразилась. Но это говорит твоя милая девичья поэтическая душа. Мы не знаем, в состоянии ли они хотя бы связать два слова».

«Я тебе не милая девочка, – сказала я. – А поэзия принадлежит каждому. Поговори со мной! И отбрось в сторону эти слова – девочка, женщина. Нечего так меня бояться».

«Я и не боюсь», – сердито бросил он.

«Боишься! Пусть даже по моим венам бежит новая кровь, пожирая меня и переделывая, я не цепляюсь ради собственной безопасности ни за разум, ни за суеверия. Я способна пойти через миф и выйти из него! Ты боишься меня, потому что не знаешь, кто я. Я выгляжу как женщина, разговариваю как мужчина, а твой разум нашептывает тебе, что такого сочетания просто не может быть!»

Он поднялся из-за стола. Лицо его блестело как от пота, но при этом светилось.