Энн Райс - Пандора

По возвращении – что произошло очень скоро благодаря обретенной мною способности быстро перепрыгивать с крыши на крышу, едва касаясь их поверхности, и передвигаться по стенам – по возвращении я нашла его в том же состоянии, в каком и оставила, только намного более печальным. Он сидел в саду, совсем как в видении, показанном мне Акашей.

Должно быть, он любил эту скамью позади виллы, обращенную к зарослям и природному ручью, журчащему над камнями и стремительным потоком разливающемуся в высокой траве. Он моментально встал. Я обняла его.

«Мариус, прости меня», – сказала я.

«Не говори так, это я во всем виноват. И я не сумел тебя защитить».

Мы обнимали друг друга. Мне захотелось впиться в него зубами и пить его кровь, что я и сделала – и почувствовала, как он забирает кровь у меня. Никогда на брачном ложе не испытывала я столь полного единения с мужчиной, и я отдалась этому чувству, как никогда и никому не отдавалась при жизни.

Внезапно силы оставили меня. Я оборвала свой поцелуй и разжала зубы.

«Идем же, – сказал он. – Твой раб уснул. А днем, когда спать будем мы, он перенесет сюда все твои вещи и приведет твоих девушек, если ты захочешь оставить их при себе».

Мы спустились по лестнице и вошли в новую комнату. Для того чтобы отворить дверь, понадобились все силы Мариуса – а значит, никакой смертный на это не способен.

Там стоял саркофаг, гранитный, без украшений.

«Ты сможешь поднять крышку?» – спросил Мариус.

«Я чувствую какую-то странную слабость».

«Это потому, что встает солнце. Попробуй поднять крышку. Столкни ее в сторону».

Я так и сделала. И внутри нашла ложе из лилий и розовых лепестков, шелковых подушек и засушенных цветов, которые хранят из-за их аромата».

Я ступила внутрь каменной темницы и сначала села в ней, а потом вытянулась в полный рост. Он не замедлил занять свое место в гробнице рядом со мной и толкнул крышку на место. Свет для нас – как и для всех мертвецов – померк.

«Я засыпаю. Я едва могу говорить».

«Какое счастье!» – откликнулся он.

«Никакой необходимости в таком оскорблении нет, – пробормотала я. – Но я тебя прощаю».

«Пандора, я тебя люблю», – в голосе его слышалась беспомощность.

«Войди в меня, – попросила я, протягивая руку к его ногам. – Заключи меня в свои объятия».

«Это все глупость и предрассудки».

«Это не то и не другое, – сказала я. – Это символично и приятно».

Он подчинился. Наши тела слились воедино, объединенные тем стерильным органом, который значил для него теперь не больше, чем рука, – а как же я любила руку, которой он обнимал меня, и губы, прижавшиеся к моему лбу!

«Я люблю тебя, Мариус, мой странный, высокий, прекрасный Мариус».

«Я тебе не верю», – произнес он едва слышным шепотом.

«В каком смысле?»

«Очень скоро ты возненавидишь меня за то, что я тебе сделал».

«Вряд ли, мой разумник. Я не так уж стремлюсь состариться, увянуть и умереть, как тебе кажется. Я рада появившемуся у меня шансу увидеть и узнать гораздо больше…»

Я почувствовала, что он целует меня в лоб.

«Ты и правда намеревался жениться на мне, когда мне было пятнадцать лет?»

«Это мучительные воспоминания! У меня до сих пор уши горят от оскорблений твоего отца! Он практически выгнал меня из своего дома!»

«Я люблю тебя всем сердцем, – прошептала я. – Ты все-таки победил. Ты получил меня в жены».

«Получил, но мне кажется, слово „жена“ здесь не вполне уместно. Интересно, ты что, уже забыла, как еще совсем недавно возражала против этого термина?»

«Мы вместе, – сказала я, с трудом выговаривая слова из-за его поцелуев; я теряла силы и одновременно наслаждалась прикосновением его губ, их неожиданным стремлением к целомудренной любви. – И мы придумаем другое слово, более возвышенно чем жена ».

Внезапно я отодвинулась. В темноте я его не видела».

«Ты что, целуешь меня, чтобы я не могла разговаривать?»

«Да, именно этим я и занимаюсь», – ответил он.

Я отвернулась.

«Повернись, пожалуйста», – попросил он.

«Нет», – ответила я.

Я неподвижно лежала и смутно ощущала, что его тело теперь кажется мне вполне нормальным на ощупь, потому что мое тело не мягче и, может быть, не слабее. Грандиозное преимущество! Да, но я его любила! Любила! Так что пусть целует меня сзади, в шею. Повернуться к нему лицом он меня не заставит!

Должно быть, встало солнце.

Потому что на меня опустилась завеса тишины, как будто вселенная, все ее вулканы, бушующие приливы, все ее императоры, судьи, сенаторы, философы и жрецы стерлись из жизни.

Вот, Дэвид, собственно, и все.

Я могла бы еще на протяжении многих страниц развивать комедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской «Много шума из ничего».

Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленной версией событий, данной в «Вампире Лестате» и облаченной в свою окончательную тривиальную форму Мариусом – или Лестатом, кто их знает.

Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о тех воспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердпе, как бы ни пренебрегала ими другая сторона.

И повесть о нашем расставании не просто история о разладе – она может послужить уроком другим.

Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убивать без боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ей возможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я не смею – я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. По силе мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостный и амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию – поначалу это довольно редко, но все же случалось, – мы вместе казнили непрошенного гостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, они искали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.

Мы никогда не спорили относительно их участи.

Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над «Сатириконом» Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатир Ювенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима и Александрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла, но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скрепляли нашу связь, что чрезвычайно опасно.

Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, как дева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженные чувства, он был тут как тут – хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, что эта нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!

Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасное землетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественном благословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт, что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, в это время пребывавшего в городе. Как я это объясню?