Рэмси Кэмпбелл - Ужасы

— Kde? — спросил он. («Куда?»)

И я, поддавшись смене настроения, опять передумал.

Я уже прибыл в Нове Место. Чтобы встретиться с представителем пражского диссидентского сообщества. Я добровольно согласился на эту работу — работу шпиона-академика. Возможно, чтобы хоть чем-то посодействовать приходу в эту часть мира великих демократических перемен.

Так почему бы не рискнуть?

Единственная опасность — пересечение территории Эмаузы.

Потом я сообразил: есть еще один вариант. Еще один способ войти незаметно для любых предполагаемых агентов.

Я вспомнил скопированную мной карту. И снова ощутил укол паники, на этот раз отчего-то даже понравившийся мне.

Похлопав по карману, в котором лежал блокнот, я сказал водителю, где меня высадить.

Несмотря на все зловещие басни, скопившиеся за века, в тот день дом Фауста выглядел простым, малопривлекательным, безвкусно-пышным серо-оранжевым дворцом с округлыми окнами и скошенным веселеньким фасадом. Стоял он на краю заросшего травой поля, бывшего когда-то Скотным рынком.

Дом Фауста — или школа, которой он стал, — казался закрытым. За витражным стеклом фойе тускло маячил неравномерно освещенный зал. Я потянулся к ручке в форме расправившего крылья лебедя, говоря себе, что, если дверь заперта, я вернусь в гостиницу или ресторан. Выпью за разумные мысли и наутро проснусь с легкой головной болью, зато в знакомой реальности.

Но ручка бесшумно повернулась.

Закрыв зонтик, я шагнул внутрь.

Незваный гость, я шел по не такому уж древнему на вид коридору (ну никак не старше ста лет), твердя себе: осмотрю центральный зал, эти холсты в золоченых рамах с изображением Пражского Града и Вацлавской площади, а потом отправлюсь в отель и буду ждать новых вестей от Хастрмана.

В холле царила тишина. Недавно натертый паркет пах мастикой. За распахнутыми дверями маячили в темных помещениях столы и стулья, расставленные, несомненно, как в академической аудитории — крутым амфитеатром.

Все это до жути противоречило истории дома Фауста. А ведь я брел по зданию XII века, одному из тех, которые, как и большинство исторических памятников Праги, не тронули бомбы Второй мировой войны.

В конце коридора, справа, обнаружилась узкая дверь, помеченная четким графическим символом: звездной россыпью.

И я вошел.

Sklepen — вот как они называются, эти просторные, сводчатые погреба старой Праги.

Я нырнул под каменный косяк, оказавшись в первом из нескольких покоев, спускающихся во тьму.

Вот где скрывалось древнее прошлое дома Фауста.

Я стянул перчатки, сунул их в правый карман, а из левого вытащил фонарик. Яркий луч скользнул по растрескавшимся плитам пола, по груде ящиков, метел и корзин.

В углу громоздилась гора картошки, ощетинившейся бледными отростками.

Фауст, вспомнил я (в основном чтобы отвлечься), не сражался с Мефистофелем здесь, в погребе; скорее, битва велась в мансарде, и незадачливого алхимика унесло через чердак, так что в крыше долгие десятилетия зияла дыра, упрямо не поддававшаяся никакой «штопке».

В следующем помещении оказался работающий бойлер. Я задержался здесь, наслаждаясь ласкающим лицо и руки теплом, почти растормошившим, разбудившим меня. Я чуть не повернул обратно, чуть было не бросился к лестнице, но вместо этого, размышляя о Тыне и тайнах Эмаузы, о Тихо Браге и гробнице, шагнул в следующие покои. В дальнем углу стояли прислоненные к стене черные железные стержни высотой с меня, пышно украшенные кружевным золотистым орнаментом в стиле эпохи Рудольфа. Громоотводы.

Вдыхая запах старого железа, я остановился, привлеченный сходством узоров на брусьях с узорами на моем кольце. Затем двинулся дальше, под очередную арку, — и наткнулся на старика, сидящего за карточным столиком под голой грушей электролампочки.

Он изумился не меньше меня — застыл с расширившимися глазами, не донеся до рта ложки. У него были совершенно белые брови и гладкий высокий лоб. В синем рабочем комбинезоне он выглядел тощим, как воробей.

Стараясь придать своему голосу успокаивающую мягкость, я сказал:

— Dobry vecer, Pane, — и выключил фонарик. — Mluvit Anglicky? [32] Добрый вечер, пан. Говорите по-английски? (чеш.)

После паузы старик кивнул.

— Немного, — слабо пробормотал он.

Я сказал, что я американец, ученый, после чего он, кажется, несколько расслабился — по крайней мере, опустил ложку в тарелку с супом.

Я показал на него пальцем:

— Ты — сторож?

Он встал со стула — раздался резкий скрежет дерева о камень — и махнул рукой в том направлении, откуда я пришел, в сторону лестниц.

— Prosim.

— Нет, — я покачал головой, — kde katakomby? — Я ткнул пальцем вниз, в пол. — Katakomby?

Он прищурился — и окаменел.

Я вытащил блокнот и, быстро пролистав страницы, добрался до перерисованной мной карты. Глаза старика не отрывались от моей правой руки — от кольца.

Морщинистые губы приоткрылись.

Напряженность его взгляда придала мне сил.

Я пошевелил пальцами:

— Узнаешь?

Он облизал губы:

— Ano.

Я показал ему карту, набросок катакомб.

Кивая, он отвернулся от меня и, прихрамывая, двинулся вглубь помещения. Сменив фонарик на блокнот, я прошествовал за неожиданным провожатым сквозь еще один склад старых ящиков и бочек в комнату с потолком пониже.

— Tam jsou [33] Они там (чеш.). , — показал он. — Туда.

Я снова включил фонарик и посветил поверх плеча старика. Над брусчаткой слегка возвышался серый каменный выступ с дубовой дверью — крышкой люка.

Сторож потянул какой-то болтавшийся над его головой ремень; вспыхнула лампочка, закрепленная на серебряных стилизованных скобах, формой напоминающих пауков. Засов был выполнен в виде выпученного глаза. Створку грубо перечеркивал по диагонали железный прут.

Тут старик, видимо, заколебался, топчась на месте, пока я жестом не велел ему продолжать.

Запор держался на честном слове. Старик поднял громоотвод обеими руками и отложил в сторону. Со штыря посыпался серый прах времени.

Мне пришлось помочь ему поднять крышку. Дерево пронзительно заскрипело, за нашими спинами отозвалось эхо. Я закашлялся от едкой пыли, а секунду спустя ощутил ее острый, сырой запах.

Щербатые каменные ступени вели вниз, исчезая из виду.

Я положил зонтик на землю, вытащил бумажник и извлек из него тысячу крон.

— Подожди.

Слегка дрожащими руками я разорвал купюру пополам и протянул половину сторожу. Затем постучал по циферблату часов, показав на двенадцать.

— До полуночи.

Он вроде бы понял.

Лев, какой мир мне открылся!

Древние ступени винтовой лестницы убегали вниз. Спуск оказался длиннее, чем я ожидал. Сгорбившись, стараясь не касаться ледяных камней, я шел и шел, пока ступени не уткнулись в скользкую, поросшую илом глыбу.